Соорудив первую игровую площадку, Петрович принялся за вторую.

— Пора возродить и другие русские спортивные игры, — сказал и начал завозить грунт под площадку для игры в «чижа» и лапту.

Второе обустроенное место для «малого спорта», как называл народные спортивные игры Петрович, сделали быстрее — уже набили руку на земляных работах. С появлением этой «спортивной зоны» многие решили, что теперь Петрович успокоится, но не тут-то было — он вдруг вздумал устроить волейбольную площадку — к этому времени помощников у него прибавилось. Пустырь, точно гигантская мембрана, как бы передавал колебания от кипучей работы любителей спорта — эти колебания все настойчивей проникали в окраинные квартиры, будоражили жителей. Ребята приводили с собой приятелей, старших братьев, отцов. Увлеченностью, настроем на полезное дело Петрович заражал все большее количество людей, его деятельность оздоравливала атмосферу окраины; до него процветало пьянство, рабочие изъяснялись только посредством мата — теперь многим стало не до пьянок, а ругаться при интеллигентном Петровиче и вовсе выглядело дикостью; некоторые при нем даже стеснялись говорить неправду; до него подростки бесцельно слонялись по дворам, покуривали, хулиганили — теперь сразу после школы спешили на пустырь, а дома только и говорили о своем кумире и его планах насчет волейбола.

На самом деле планы Петровича, человека революционной закалки, простирались гораздо дальше — различные спортивные сооружения и футбольное поле, а конечная цель — нешуточный размах — настоящий стадион с трибунами — и это был не какой-то авантюрный романтизм, не нахальные планы, а пытливый энтузиазм, основанный на точном расчете. В отличие от разных крикунов с дикими взглядами (из числа райкомовских деятелей), которые призывали тратить время на какие-то отдаленные искания, приземленный, независимый, свободомыслящий Петрович имел четкие, конкретные ориентиры. За одни только планы Петровичу следовало бы поставить памятник, и уж, конечно, было бы справедливо, если бы людям платили деньги не только за работу, но и за идеи — как в Японии. От этих самых идей у Петровича трещала его волшебная голова, они не давали ему покоя, он спешил воплотить их в жизнь — потому и на пустырной стройке работал как одержимый, без передыха; с каплями пота на переносице носился от одной группы строителей к другой, всех подбадривал, хватался за самые тяжелые бревна, возил самые нагруженные тачки, и никто не знал, как по ночам он страдал одышкой, глотал таблетки, как его «пилила» жена.

Под волейбольную площадку пришлось завозить три самосвала песка, и утрамбовывали его с неделю, потом сыпали толченый кирпич, обтесывали и вкапывали столбы; и никто не догадывался, что и песок, и столбы, а позднее — весь спортивный инвентарь Петрович купил на собственные деньги; на вопросы «где достал?» — отмахивался:

— Договорился на работе, списали как брак… Нашел дома случайно.

Кое-кто (из среды доминошников) усмехался:

— Взял, где плохо лежало.

Но таких было ничтожное меньшинство, единицы и, как правило, — сами нечистые на руку, большинство считало Петровича в высшей степени порядочным, кристально честным и, что особенно важно, бескорыстным стариком. Собственно, слова «старик», «папаша» ему совершенно не подходили — мальчишеский задор делал его молодым.

К концу лета началось центральное действие — любители спорта, возглавляемые неутомимым Петровичем, принялись за футбольное поле: выравнивали колдобины и рытвины, таскали на носилках и возили на тачках дерн с косогора. Теперь Петровичу помогала вся окраина — приходили целыми семьями. Случалось, на пустыре работало около сотни человек, а по воскресеньям — и в два раза больше — это был массовый воспламенительный порыв.

Как только поставили ворота, Петрович организовал футбольные команды; сам не играл, но вдохновенно руководил тренировками — выжимал максимум из каждого момента — и еще более вдохновенно, даже азартно судил матчи. Что удивляло в Петровиче-тренере, так это требовательность; он никому не позволял расслабляться, не давал поблажек ни подросткам, ни взрослым, не делал скидок на усталость после рабочего дня и давал задание серьезно, без своих обычных шуточек. Свой жесткий метод объяснял предельно просто:

— Не темпераментный тренер, который всегда улыбается, не воспитает настоящего спортсмена. Я строю тренерскую работу на требовательности и доверии. Не доверять тоже плохо, если не доверяешь, рано или поздно потеряешь и спортсмена, и человека.

А в Петровиче-судье поражала осведомленность в тонкостях игры, зоркая наблюдательность, отличный глазомер — он видел все поле, даже игроков, не владеющих мячом.

Поединки на пустыре были захватывающим зрелищем — по накалу борьбы не хуже, чем у мастеров, а кое в чем даже лучше — без симуляции и разных артистических трюков, которые демонстрируют мастера, когда их сбивают, и они, работая на публику, корчатся от боли и катаются по земле, а выклянчив штрафной, вскакивают и бегут как лоси; без поцелуев и объятий, которыми награждают мастера за каждый забитый гол. Игра была мужественной и благородной, проникнутой уважением к противнику и зрителям, а их собиралась целая толпа, сплошной стеной они стояли вокруг поля; еще больше болельщиков наблю-дало за игрой из окон близлежащих домов. Даже доминошники — самые заядлые из игроков, фанатично преданные своим костяшкам, и те подходили к кромке поля. И зрители «болели» не как на центральных стадионах — без всяких улюлюканий и свиста и дурацких выкриков — «болели» сдержанно, по справедливости аплодируя каждой команде за удачную комбинацию, каждому игроку за индивидуальное мастерство.

Конечно, находились люди, которые бросали в сторону пустыря осуждающие взгляды; строители — любители спорта отбивались от едких нападок, а Петровичу так просто писали угрожающие записки; некоторые жаловались в райком, дескать, пустырь превратили в балаган, сачкодром, рассадник западного влияния (имелась в виду незаконная частная собственность). Про таких злопыхателей Петрович говорил:

— Они несчастные люди — во всем видят плохое, а его при желании всегда можно увидеть.

Однажды, после игры, среди болельщиков пронесся прискорбный слух, что в райкоме принято решение о строительстве на пустыре многоэтажек. Петрович тут же составил петицию к властям с требованием оставить все, как есть; петицию подписали любители спорта, владельцы огородов и самостроя, и безусловно доминошники (которые считали свою игру не только самой «интеллектуальной», но и самой спортивной) — на этом этапе борьбы за существование они не только поставили подписи, но и придали посланию политическую окраску — мол, зажимают рабочий класс, хотят заграбастать единственную отдушину — зону отдыха. От подписей петиция разбухла до объема амбарной книги, но на райкомовские власти должного впечатления не произвела, они выполняли указы вышестоящей почтенной власти — городской, а той было не до каких-то любителей спорта.

Война продолжалась несколько месяцев и стоила Петровичу немалых нервов — внезапно его хватил обширный инфаркт, из которого он так и не выкарабкался.

Вскоре по спортивным площадкам прошелся бульдозер, извещая о начале строительства многоэтажек. Кое-кто радовался такому повороту событий, но большинство вспоминали Петровича добрыми словами.

Более странной речки, чем Друть в Белоруссии, я не видел. Плывешь по равнине под палящим солнцем, до леса, темнеющего впереди на холме, — рукой подать, по проселочной дороге так и есть, но по реке петляешь полдня. Случается, минуешь какой-нибудь рыбацкий шалаш, а через час, сделав огромный крюк, возвращаешься к нему с обратной стороны. Но вот, кажется, все, ты уже у леса, у спасительной прохлады, уже различаешь раскидистые ели с золотистыми шишками, уже представляешь, как разобьешь палатку в тени, отдохнешь… Но что это?! Река, словно в издевку, вновь поворачивает назад, в луга. Только после еще одной, заключительной, самой длинной петли, вконец измочаленный, вплываешь под свод деревьев.