На нем, как и на поясах всех солдат, был медпакет для полевых условий. Едва не рассмеявшись, несмотря на боль, я дотянулся до него, повозился с ним, пока не раскрыл, и выудил две из восьми угольных таблеток, что обнаружил там. Начинало темнеть. Под деревьями, где мы находились, я не мог разглядеть их красного цвета, но их очертания вполне угадывались. Они были специально изготовлены в расчете на подобные ситуации.

Я разжевал и проглотил их, не запивая. Мне показалось, что издалека я расслышал почему-то кричащий голос Дэйва. Но быстрый, как цианистый калий на языке, транквилизирующий, седативный эффект болеутоляющих таблеток уже уносил меня. А вместе с ним уносилась прочь боль, снова сделав меня целым, чистым и новым — и не обеспокоенным ничем, кроме комфорта и спокойствия тела.

Я еще раз услышал, как кричал Дэйв. На этот раз я его понял, но его послание не имело никакой силы, которая могла бы меня потревожить. Он кричал, что уже дважды давал мне болеутоляющие таблетки из своего пакета, когда я терял сознание от боли. Он кричал мне, что я теперь принял сверхдозу, что кто-то должен мне помочь. И постепенно наша поляна потемнела, а затем над головой я услышал звук, подобный раскатам грома, и далекие зачаровывающие звуки симфонии — шуршание миллионов дождевых капель по миллионам листьев высоко надо мной.

И с этим звуком я провалился в комфортное ничто.

Когда я снова пришел в себя, то некоторое время очень мало внимания обращал на то, что было вокруг меня, потому что меня знобило и тошнило от чрезмерно большой дозы лекарства. Мое колено больше не болело, если я им не двигал, но оно опухло и застыло, словно стальной стержень. И малейшее движение вызывало прилив такой боли, которая словно ударами сотрясала мое тело.

Меня стошнило, и я почувствовал себя лучше. Я снова стал разбираться в том, что происходило вокруг меня. Я промок до нитки, потому что дождь, на некоторое время сдерживаемый листьями, все же добрался и до нас. Невдалеке от меня пленники и их стражи представляли собой промокшую группку. Но среди них был незнакомец в черной форме Содружества. Это был сержант. Он был среднего возраста, лицо его казалось худым и покрытым морщинами. Он отвел солдата по имени Гретен в сторону, чуть ближе ко мне, очевидно, хотел кое о чем поговорить с ним.

Над нами, в небольших просветах в ветвях деревьев, которые были оставлены упавшим деревом-гигантом, небо после грозы посветлело, но хотя оно теперь было безоблачным, оно было освещено красным светом заходящего солнца. Для моего искаженного лекарством зрения красный цвет спускался вниз, до земли, и окрашивал очертания мокрых черных фигур пленников в серой форме, и сверкал на промокших черных униформах.

Красные и черные, черные и красные, они походили на фигуры, на которые смотришь как бы сквозь непрозрачное стекло, под огромными, подавляющими очертаниями туманно-темных гигантов, какими казались деревья. Я сидел, дрожа от холода из-за промокшей и ставшей тяжелой одежды, уставясь на споривших сержанта и солдата. И хотя их слова были негромкими и не долетали до пленников, я слышал их отчетливо и их смысл начал постепенно доходить до меня.

— Ты еще просто ребенок! — рычал сержант. Он слегка приподнял голову в порыве переполнявших его эмоций. И заходящее солнце протянуло лучи, чтобы залить его лицо красным светом, так, что я в первый раз смог ясно рассмотреть его — и увидел его истощенные и словно высеченные из камня черты с тем же совершенно грубым фанатизмом, который был и в сержанте, встреченном мною в штабе сил Содружества, который сорвал возможность получения пропуска для Дэйва.

— Ты просто ребенок! — повторил он. — Молод ты! Что ты знаешь о борьбе за существование, продолжающейся поколение за поколением на наших жестоких и каменных мирах, из того, что знаю я? Что ты знаешь о целях тех, кто послал нас в эту битву, чтобы наши люди могли жить и процветать, когда все другие люди хотели бы с радостью видеть мертвыми нас и нашу веру?

— Я кое-что знаю, — возразил молодой солдат, хотя в его голосе явственно звучала его молодость и его била дрожь. — Я знаю, что мы несем обязанность биться за правое дело, и мы принесли присягу Кодексу Наемников…

— Заткни свой необсохший ротик, дитя! — прошипел сержант. — Что значат другие Кодексы перед Кодексом Всемогущего? Что значат другие клятвы перед нашей клятвой Господу всех Битв? Ибо Старейший нашего Совета Старейшин, тот, чье имя Брайт, сказал нам, что сей день особенно важен для будущего нашего народа и что победе в сегодняшней битве необходимо отдать, все силы. И тогда мы победим! И никак иначе!

— Но все же говорю тебе…

— Ты мне ничего не скажешь! Я старше тебя по званию! Я говорю тебе. Дан приказ — перегруппироваться для другой атаки на врага. Ты и эти четверо немедленно должны направиться к своему центру связи. И неважно, что ты не из этого подразделения. Тебе было приказано, и ты — повинуешься!

— Тогда мы должны взять военнопленных с собой в…

— Ты должен выполнять приказ! — Сержант, держа свою игловинтовку в руке, развернул ее так, что дуло смотрело на солдата. Пальцем сержант сдвинул контрольный механизм винтовки на автоматический огонь. Я увидел, как Гретен на секунду закрыл глаза, затем сглотнул, но когда он заговорил вновь, голос его был по-прежнему спокоен.

— Всю мою жизнь я шел в тени Господа, иже есть правда и вера… — донесся до меня его голос, и винтовка поднялась до уровня его груди. И тогда я заорал сержанту.

— Ты! Эй, ты — сержант!

Он резко повернулся, словно матерый волк при звуке хрустнувшей ветки под ногой охотника, и мне в лицо глянуло игольное отверстие дула установленной на автоматический огонь игловинтовки. Затем он приблизился ко мне, по-прежнему нацелив ее на меня, и его взгляд, острый, как лезвие топора, уперся в меня поверх прицела.

— Так значит, ты пришел в чувство? — спросил он, усмехаясь.

Его лицо выражало презрение ко всякому, оказавшемуся достаточно слабым, и воспользовавшемуся болеутоляющим для облегчения физического дискомфорта.

— Достаточно, чтобы кое-что сказать тебе, — выдавил я. Горло мое пересохло, и нога снова стала болеть, но он оказался для меня хорошим лекарством, пробудил мою злобу так, что вновь возникшаяся боль лишь усиливала подымавшуюся во мне ярость.

— Послушай меня. Я — журналист. Ты уже достаточно долго находишься здесь и знаешь, что никто не имеет права носить ни этот берет, ни эту накидку, если они ему не положены. Но чтобы ты все же удостоверился, — я залез в карман своей куртки, — вот мои документы. Посмотри.

Он молча взял их.

— Убедился? — спросил я, едва он просмотрел последнюю бумагу. — Я — журналист, а ты — сержант. И я ни о чем не прошу тебя — я приказываю тебе! Необходимо немедленно вызвать транспорт и доставить меня в госпиталь, кроме того, я требую, чтобы мой помощник, — я указал на Дэйва, — оказался рядом со мной, немедленно! Не через десять минут или две минуты. А сейчас же! Эти солдаты, что охраняют пленных, не имеют права покидать это место, чтобы вывезти отсюда меня и моего помощника, но я уверен, что у тебя есть такое право. И требую, чтобы ты им воспользовался!

Он перевел взгляд с документов на меня, и его лицо приняло странное угрюмое выражение убежденности, подобное тому, которое появляется на лице человека тогда, когда он словно бы вырывается от конвоя, сопровождающего его к виселице, и сам устремляется к месту своей гибели, как будто это отвечает его собственному желанию.

— Да, журналист, — вздыхая, произнес он. — Да, ты еси племени анархистского, которое ложью и сплетнями распространяет ненависть к нашему народу и нашей вере по всем мирам человека. Я хорошо знаю тебя, журналист… — Он уставился на меня своими черными, запавшими глазами, — и твои документы для меня — всего лишь мусор. Но я развлеку тебя и покажу, как мало ты значишь со всеми твоими грязными репортажами. Я дам тебе возможность написать рассказ, и ты напишешь его, и сам увидишь, как мало он значит — меньше, чем сухая листва, шелестящая под ногами марширующих Посвященных Господа.