— Да что вы, мама! — говорит за меня Лена. — Мы еще пройдемся. И так он тут меня заждался.

И мы идем туда, где песня.

— Стихов не пишешь, газет не читаешь, не бреешься. Совсем отсталый председатель, — смеется Лена, беря меня под руку. — Читал сегодня в «Звязде»? Опять к нам поляки приехали, в Беларусь. Крестьяне польские. Учиться строить колхозы.

— К нам они, понятно, не приедут.

— А почему?

— На что им тут смотреть, в Заболотье? Пускай учатся в старых колхозах, ну к нам — через год, через два. А сейчас…

— Эх ты, — заглядывает мне в лицо Лена. — Тоже мне нашелся, ты — «не поэт»! А радость наша, а наши первые удачи, по-твоему, людям не интересны? Вот увидишь — приедут! И стихи кто-нибудь напишет.

— Нам, тетенька, пока не до стихов. За лен беспокоюсь. Разогнались мы широко, а с прополкой уже отстали.

Больше двадцати гектаров льна мы, по совету Воробья, посеяли на распаханном перелоге, и многие покачивали головами и даже ворчали: на перелоге лен, чего только не выдумают агрономы!.. А тут сорняки против нас пошли, так и глушат все.

— Ты понимаешь, что будет, если только дело это провалится? — говорю я. — И вот я думаю: не поднять ли нам завтра молодежь на прополку? Первый воскресник за все время. Интересно, что скажет комсомол?

— И-ишь до чего додумался, сидя у окна! Такие дела разве одному решать: поговорим вот все вместе и сделаем! Я и сама пойду с удовольствием. Все пойдут, даже товарищ председатель.

Она крепче берет меня под руку и сбоку, опять лукаво, заглядывает в глаза.

— Что, не пойдет?

— Может, и не с таким же удовольствием, а все-таки пойдет. Боюсь только, что от нашей, мужской, помощи льну не поздоровится.

— Повыдергают и лен с сорняками?

— Ну, что не выдернут, то, с божьей помощью, вытопчут. Хлопцы веселые, вместе с девчатами им будет тесно.

— Хлопцы серьезные, не выдумывай! И девчата и хлопцы серьезные.

А «серьезные» — слышно — от песен перешли уже к танцам. Вихрем взвилась полька-цыганочка.

— И на-ле-во! — звучит задорный голос Шарейки.

И мы спешим туда, где шумит молодое веселье.

В будний день, когда, работая, ты и одет кое-как и руки у тебя грязные, очень приятно умыться, переодеться в праздничное платье и сесть на велосипед. Приятно ехать туда, где ждет тебя много интересного.

Вот так я и еду. Будний день, в поле работают, а я в новом кителе, и на груди позванивают кое-какие памятки войны. Велосипедные шины шуршат по тропинке, белой лентой расстилающейся на зеленой траве.

Что же это за праздник?

Леночка напророчила. Из-за границы, с той стороны, которая стала наконец и другом нашим и добрым соседом, к нам приехали гости — крестьяне. Приехали посмотреть, что у нас делается, как мы строим новую жизнь…

Посыльный сельсовета нашел меня в поле. Мальчуган передал мне записку секретаря райкома и, отдуваясь, сказал:

— Поляки приехали.

Павел Иванович писал, чтобы я сразу же ехал в сельсовет, а если не застану их там, то — к Малевичу. Туда должны скоро прийти из соседнего района две машины. Несколько человек из делегации польских крестьян. Соседний район, откуда они прибудут, когда-то был отделен от нас границей. Польские гости побывали в восточных областях республики, в колхозах и на новостройках, а по дороге домой пожелали заглянуть к нам: посмотреть один из молодых, недавно организованных колхозов.

Но погоди, один пишет: «скоро прибудут», а другой говорит: «приехали»… В чем дело?

— Ты что, — спрашиваю я у посланца, — валандался где-нибудь с запиской? Ждал, пока они приедут?

— Да их, дядька, в Понемони еще нет. Они вообще к нам приехали, я говорю…

Еду, гляжу на тропку перед собой и радуюсь. Конечно, правильно говорит малец: они приехали к нам, в наш район, не просто так себе, и мы — частица великой родины трудящихся!

Шины шуршат, а вокруг чудесный неманский май. Песня жаворонков, которая волновала месяц тому назад, теперь почти не заметна, она только общий фон весны, как голубое небо вверху, как зелень под ногами. На небе легкие, медлительные облака. Тени от облаков так же лениво ползут по полям, по серебристой ржи и яркой, сочной зелени яровых. Зеленый горизонт подернут дымкой. Какая-то пичужка сидит на телеграфном проводе и, словно на жалейке, то и дело повторяет свой однотонный напев. Приятно видеть с седла велосипеда, что рожь уже дружно пошла в трубку, что на потемневшей траве обочин комочками нежного пуха стоят одуванчики.

А вот и Понемонь. Сначала местечко или, вернее, просто деревня, где находится сельсовет, а дальше, за Неманом, бывшее имение, в котором расположился колхозный двор. Гостей в сельсовете нет: они уже у Малевича.

На мосту вспоминаю, как мы недавно ехали сюда с Кастусем Ячным: взлетев на мост, он не выдержал, крикнул через плечо, не выпуская ручек мотоцикла: «Поместье пана Рушчица! Гляди!..»

Да, это и есть бывшее Людвиково. Точнее говоря, тут остались от него только липы, клены и сосны, старый помещичий парк. Уцелели еще две панские постройки — каменная часовенка с латинской надписью «Молись и трудись» да старый барак, где когда-то жили батраки, те самые люди, к которым как раз и относился наказ панского бога, написанный на часовенке. Барский дом и все остальные постройки имения Рушчица пошли дымом еще осенью сорок второго. Тогда же был вздернут на липовый сук и зондерфюрер Лепке — новый пан, который притащился сюда, чтобы по приказу своего фюрера вернуть нам старую неволю. Сюда приходил с партизанами и наш Микола. Это был его первый бой.

Приятно в тени старого парка. Схожу с велосипеда и тихо бреду рядом с ним. На обочине дороги под кустами ольшаника цветут незабудки. Я вспоминаю Лену и нашу новую радость… «Если будет девочка, — думаю я, — она нарвет когда-нибудь маленькой ручкой букет этих скромных цветов…»

Как будто видя это уже наяву, я останавливаюсь. Слушаю, как поет свою мудрую песню сосна. Мне смешно и в то же время почти обидно от мысли, что грачам — там наверху — нет до меня никакого дела. Ломают сухие ветки, которые сами же они высушили, и кричат и кричат… Из-за них и соловья не услышишь. Одна только песня четко доносится с той стороны, где находятся люди; деловито стучит локомобиль колхозной электростанции, совсем близко, сразу за деревьями.

Гости и хозяева, когда я их заметил, как раз шли по колхозному двору от конюшни. Там, где недавно построен был артезианский колодец и деревянная вышка над ним еще стояла неубранная, представители двух союзных держав остановились.

«Как важно это звучит — «представители»!» — подумалось. И в самом деле представители: встретились трудящиеся двух соседних народов. Они ни разу еще не встречались как хозяева жизни, и, очевидно, оттого так много было на свете всякого непотребства.

А все же в такую торжественную минуту даже и фронтовику сначала становится как-то не по себе. Я, например, смутился и думал, подходя, о том, с кем первым поздороваться. Кроме гостей из-за границы, были и наши гости: Павел Иванович и Шевченко.

Выручил меня Концевой, стоявший первым с краю.

— Привет, товарищ Сурмак! — протянул он руку. — Знакомься с гостями. — А гостям обо мне: — Председатель молодого колхоза «Ленинский путь». И название хорошее, и председатель, не при нем будь сказано, ничего себе.

Рядом с ним стояло трое гостей.

Одного из двоих, которые помоложе, смуглого и серьезного, должно быть моего ровесника, звали Чеслав Гадомский. Второй, Ян Строиш, был постарше, высокий и складный. Третий — старик — стоял, опираясь на толстую, узловатую можжевеловую палку. Губы под седыми усами приветливо улыбались, а из-под густых бровей смотрели добрые глаза. Гадомский и Строиш были в костюмах и плащах, а старик — в зеленой шляпе и в жилетке под черной распахнутой курткой. На жилетке — от пуговки до кармашка — висела часовая цепочка. О таких цепочках когда-то, при панах, бродячие торговцы, выхваляя на базарах свой товар, кричали: «Эх, вот она! Годится для быка, индюка и перочинного ножика».