Нам — потому что это же, так сказать, наша болячка, этот Бобрук. Я согласился, оформил дело через банк. Послезавтра приезжает инспектор государственных доходов и передает постройки нам. Правильно?

Некоторое время в хате стояла тишина.

— Та-ак, — протянул Ячный. — Новая новинка на старую брюшинку…

— А чего его жалеть! — сказал Комлюк. — Разве он когда человека миловал? При немцах чего только не вытворял! А дай ему опять волю, да если б еще сыночки вернулись, он и не так бы ощерился!..

Леня Шарейка скривил рот.

— А все ж таки жалко. Вспомню только, как я коров у него пас, как я ворону в колодец ему кинул, — и теперь душа болит за человека. А у Василя нашего? Ведь он тоже Бобрукову затирку хлебал. Давай, Василь, вместе поплачем!..

— Ой, ой, ой! И накурили же вы! — вдруг послышалось у порога. — Свое небо устроили мне в хате. Добрый вечер всем!

Это вернулась с вечерки Олечка.

— Рановато сегодня она, — толкнул я Чугунка. — Не сидится ей одной на вечерках. Не знаешь ли, случайно, почему?

Алесь улыбнулся, — довольный этим намеком, блеснул глазами и пробасил:

— Ну, ну! А сам-то ты лучше?

А Олечка его — девчина ничего. Румяная с мороза, как яблочко. А смеется — зубы так и блестят.

— Сидите тут да курите, — говорит она, — а у Тарадры икона обновилась. Все село уже знает…

Ячный посмотрел на меня, лукаво прищурил левый глаз под седой бровью.

— А что, Василь, не говорил я тебе? Все будет пущено в ход, как по плану!

…Заседание на этом не закончилось. Кое-кому, конечно, хотелось бы поглядеть на новое чудо, которое ходило-ходило вокруг по деревням да вот, наконец, и к нам пришло… Однако никто не ушел.

— Глупости это все, товарищи, — сказал Кастусь. — Вражьи штучки. Кто за гриву не удержался, тому и хвост не поможет. Будем продолжать работу.

Он заговорил о глине в наших глинищах и о саманном строительстве.

— Эх ты, Василь! — с этими словами вошел к нам утром Чугунок. — Сидишь тут да сапог ковыряешь, а я тем временем чудо сотворил. Был я до этих пор Алесь — и все тут. А с сегодняшнего дня я чудотворец. Старуха ваша дома? Нет. Жаль… Интересно, был раньше такой святой: какой-нибудь Алесь или Алексей Чудотворец?

— Такого чумазого, как ты, кажись, не было. Да и ты что-то сегодня чистенький…

— А я, брат, в кузню еще и не заглядывал. Пришел вчера с правления домой и думаю: как же нам тут встретить ее, икону эту обновленную? Я ж его, господа бога, сам когда-то малевал, помнишь?

— Ну, и что ж ты надумал?

— Надумал, не бойся. Пришлось только ни свет ни заря сбегать в Кленово, в аптеку.

Чугунок снял овчинные рукавицы, кинул их на лавку и поправил ушанку, словно для того, чтобы ловчей было говорить.

— Как раз поспел на их молебен. Баб, брат ты мой, полная хата, а сама Тарадра подперлась кулачком и лопочет:

«Я и говорю, подметаю это я под вечер хату, а тут как блеснет, как засверкает! Гляжу: так это ж пресвятая богородица!.. Все золотце, что вокруг ее святого личика, так и посветлело, так и блестит, как новенькое! Перекрестилась я, теточки, да бух на колени».

Бабы уши развесили, слушают. А Бобручихи нет. Ну, думаю, елки зеленые, я это дело разберу. Чудо-то чудо, да какие из него выводы будут? А она, брат, давай им эта выводы, как по писаному, выкладывать. «А что, говорит, брешут ведь, что бога нет. И колхоз этот выдумали, и еще всякое…»

Так и есть, думаю, без Бобручихи здесь не обошлось. Даже Ганна Носик и та ручки на животе сложила. «Конечно, говорит, сестрицы мои. Рече безумец в сердце своем: несть бога. А он, создатель, все видит. Се гряду, говорит, и возмездие мое со мною…»

Тут я не выдержал. «И ты туда же! — говорю. — А с каких это пор вы, баптисты, за иконы стоите? Вы ж до сих пор были против».

Тут уж они, бабы, на меня, как куры на несчастную мышь.

«Бог один, — расходилась Тарадра. — Как человек ни молится, так и хорошо. А вы вон из моей хаты, безбожники!..»

— А ты что, не один разве был? — спрашиваю я у Чугунка.

— Да что ты! — смеется Алесь. — Никогда поп один обедню не служит. Хлопцы были и девчата. И за тобой я посылал, да вас обоих дома не было. А где же Микола?

— В сельсовет поехал с Ячным Кастусем. Ну, рассказывай.

— Дай закурю.

«Алексей Чудотворец» начинает сворачивать цигарку. Но и ему не терпится, и, прислюнивая бумажку, он цедит:

— Ну, тут уже… понятно, я начал… Дай огонька.

С форсом выпустив первую затяжку, Алесь заговорил спокойней:

— Гляжу я, брат Василь, на иконы, вижу: и впрямь блестит богородица. А рядом с ней Николай Чудотворец. Глядит на меня, бородач, из-под своего котелка и, кажется, вот-вот загнет: «Пошел вон!»

«Отчего ж ты, говорю, Татьяна, и Миколу тоже не намазала?»

«Что намазала? Чем намазала?»

«Сама хорошо знаешь, чем мажут. А хочешь, так я еще раз тебе покажу».

И показываю ей вот эту самую, браток, бутылочку. «Ну, что, говорю, она?»

«Ничего я не знаю, чугун ты! Никто мне ничего не давал. Пускай тебя так мазями мажут, как я ее мазала!»

А тут хлопцы:

«Давай, Алесь, давай!»

«Что давай? Трясцу я вам дам!» — взвизгнула Тарадра.

Никто, брат, ее не держит, а она кричит: «Пусти!» А сама в запечек да за скалку. Подскочила оттуда к столу, встала у икон и ну орудовать, как саблей.

Э, думаю, тут можно, как говорится, и голову за правду сложить. Пойдем, хлопцы, в обход. А мы взяли с собой про запас еще одну икону. И как раз такой же Микола, замурзанный, злой. Достал я из кармана тряпочку, смочил ее из бутылки и начал. Выручай меня, думаю, перекись водорода. Слышал, что можно ею позолоту чистить, а сам никогда не пробовал… И что ж ты думаешь? Посветлели, брат, ризы святителя. Хлопцы хохотать, а я говорю:

«Ну что, миленькие, видели? Теперь несите крупу и сало мне. Прием в кузнице, весь день».

И объяснил им тогда, что в этой бутылочке. «А можно, говорю, и луковкой потереть. Тоже помогает, обновляется».

Провел я первую часть программы и думаю: как бы это заставить Тарадру признаться? Потому она, брат, стоит и молчит, как воды в рот набрала.

«Что, говорю, Татьяна, стыдно признаваться, так я помогу. Тебя, говорю, подучил тот самый человек, вернее сказать, та самая баба, о которой и я сейчас думаю. Правда?»

«Черт тебя знает, про кого ты думаешь! Чего ты ко мне привязался?!»

«А думаю я про того, про кого ты и сама думаешь».

«Чего мне про нее думать! Что она, мать мне или тетка? Что я, не такой же бедный человек, как ты?..»

«И еще я знаю, говорю, что она тебе дала».

«А что она мне дала? Пускай она подавится своим салом!.. У-у-у!» — и поехала и завела. Даже скалка, кажется, сама выпала из рук.

Ну как, Василь, здорово?

Чугунок смотрит на меня, он явно удивлен моим молчанием.

— Не понравилось, что ли?

— Оно ничего, — улыбаюсь я. — Да можно было бы получше сделать.

— Еще лучше? — удивляется Чугунок. — Эх, черт! Может, и правда, надо было мне с тобой посоветоваться.

— Я вчера по-другому думал, — говорю я, кончая работу. — Не надо было бы и в хату к ней ходить и поднимать тарарам с бабами. Культурно можно было сделать. Подготовил бы кто-нибудь из нас доклад про эту самую петрушку с обновлением и прочитал. Тогда можно было бы и луковкой натереть или этой самой химией, за которой ты натощак в аптеку бегал. Что, Алексей Чудотворец, не так?

С новой цигаркой в сжатых губах Чугунок растерянно смотрит на меня большими цыганскими глазами и молчит, раздумывает, как тут быть.

— Здесь у тебя что-нибудь найдется? — кивает он затем на мою книжную полочку.

— Такого, чтобы коротко и как раз об этом, нет. В библиотеке нашей, кажется, были такие брошюрки.

— Хрен их там раскумекает. Не с моим ртом да мышей ловить.

Я надеваю свой только что отремонтированный военный сапог, а он, Алесь, говорит:

— А про кличку ты уж, брат, не болтай.