Свет погас. Не успели глаза снова освоиться с темнотой, как послышались знакомые рокочущие звуки крупнокалиберных пулеметов, и над холмиками, то вытягиваясь, то заматываясь, появились искрасна-голубоватые жальца.

Группа Рыбалко, куда влились и бойцы морской пехоты, ответила автоматной стрельбой и криками «полундра». Казалось, что слово это должно было разбудить сразу всех немцев, занявших эти прибрежья Тавриды. Вслед за криком, подхваченным в глубине колонны, вслед за усиленным чавканьем ног и пронесшимися вперед людьми десятки гранатных разрывов поднялись карминными букетами.

По тому, как стремительно-весело прокувыркались вперед еще несколько дельфиньих стаек, Букреев понял: атака удалась.

Автоматы продолжали трещать. Кое-кто палил из немецких трофейных, и разрывные пули вспыхивали яркими, моментально гаснущими звездами.

— Прорвали! — закричал наклонившийся к Букрееву полковник. — Теперь остались артиллеристы!

Полковник отдал приказание поторапливать пехоту. Букреев спустился с холмика, оставив там полковника. Отрывистые слова команды — и Рыбалко потерялся в свистящем ветре и сразу упавшей, как бархатный экран, ночи.

Пехота прорвалась. Впереди была степь. Первый успех будто окрылил этих измученных до крайности людей. Стремясь вперед, они могли увидеть теперь солнце, могли выйти из ночи. Тревожные сомнения сменились слишком радужными мечтами.

Букреев трезво отдавал себе отчет: впереди, до рассвета, еще восемнадцать километров, впереди враг, штурм Митридата и все неизбежно тяжелое, что принесет заветное слово — завтра.

Десант шел к жизни. Разламывая вражескую оборону, не ожидавшую атаки в глубину, с фанатичным упорством двигался Рыбалко.

Степь, изрытая глубокими ямами, сморщенная балками, вела к своим. Немцы шарили прожекторами, освещали ракетами.

Рыбалко подмял под себя артиллерийскую батарею. Прислуга была вырезана с такой ожесточенной точностью, что артиллеристы не могли сообщить штабу о продвижении группы прорыва.

От Рыбалко появлялись вестовые. Он присылал их после того, как разрывал очередную цепь, обвязавшую их. Вестовые появлялись, как маяки на вершинах курганов, докладывали Букрееву и снова исчезали в темноте.

Немцы не могли представить, что весь десант ушел из их рук. Они не могли поверить, чтобы люди, обреченные ими на медленное вымирание, могли выскользнуть и укатиться куда-то в ночь. Они высылали в степь патрульные автомобили и мотоциклистов. Вспыхивающие фары неслись по дорогам, изредка нервно стреляли пулеметы. Патрульных пропускали, если они не мешали и могли донести командованию выгодные нашим сведения. Все было подчинено единственной цели — прорваться к своим. Там брезжил день, там была жизнь, там были встречи с друзьями, там снова можно было припасть к соленой воде моря.

Все было собрано в кулак, зажато и брошено вперед; Букреев поторапливал. Он сбросил ватник и шел в одной гимнастерке, с расстегнутым воротом. Он вместе со всеми был одним из атомов этой концентрированной человеческой воли.

Попались ямы. Здесь было до войны строительство. На огромной площади были вырыты котлованы. Люди падали в ямы и выбирались при помощи поданных винтовок, связанных поясов. В ямах скопилась ледяная вода, прикрытая тонким льдом. Иногда люди окунались с головой, но, отфыркиваясь, выбрасывались на поверхность и попадали в руки товарищей. Какая-то магнетическая сила сцепила всех и двигала вперед.

Огненная земля пламенела далеко позади. Противник не переставал ее разрушать. Но десант должен пробиться. Он должен донести до живых людей славу Огненной земли, славу русского народа, славу русской армии.

— Митридат! — закричал кто-то.

Темные высоты поднимались над ними. Они нависли, как какая-то сказочная гряда, преградившая им доступ к жизни.

— Вперед!

Букреев сбросил автомат с ремня и, ухватившись за него, как за что-то животворящее, пошел вперед на штурм горы Митридата. Возле него очутился полковник. Солдаты окружили их и шли с ними. Второй, следующий за рыбалковским таран был подготовлен.

Букреев откинул на затылок фуражку и пошел на штурм как рядовой, как и полагалось в такой момент.

В груди Букреева стучали слова памятной песни. Ее пел его батальон еще в Геленджике:

Песня стучала в его сердце. И когда десантники торжествующе и грозно проорали слово, которому когда-то по справедливости нужно будет воздвигнуть золотые монументы, Букреев впервые, не стесняясь, что он комбат, что он имеет уже все тридцать шесть лет, а не какой-нибудь мальчишка, закричал вместе со всеми:

— Полундра!

Рокочущие, как боевые барабаны, звуки этого слова бросили всех вперед. Букреев ворвался в первую траншею. Он стрелял и шел вперед. За ними очищала траншеи вторая волна, Букреев шел на вершину горы, как на вершину господства своего духа.

— Первый выступ взяли! — крикнул подскочивший к нему Манжула и схватил его руку липкими пальцами.

— У вас мокрые руки, Манжула!

— Я был в рукопашной. Тридцать пять, — бормотал он, поблескивая зубами, — тридцать пять.

Букреев понял, что это страшный счет мести, и двигался под бормотанье своего телохранителя, бормотанье, похожее на заклинанье:

«…Девятый вал дойдет до Митридата,

Пускай гора над Керчью высока…»

Рыбалко теперь невозможно было догнать. Он получил приказ Букреева во что бы то ни стало выйти на вершину к рассвету и зажечь там условные сигналы для кораблей поддержки.

Второй выступ, как горб верблюда. Букреев побежал наверх. В это время оттуда открыли огонь. Снова проклятые пулеметы, снова враг, вкопавшийся везде, влезший во все поры земли.

Почему здесь он, Букреев? Почему все эти люди были отняты от своих мирных дел и брошены выковыривать, выдавливать наглую и цепкую нечисть?

Почему эти люди обагряли руки, теряли золотые дни своей юности и все, чем так коротко богат человеческий век?

Потому что немцы, напав на русскую землю, оторвали наших людей от крестьянских хат, от пажитей и нив, от бледных березовых рощ… Немцы окружали советских людей на их же земле, убивали их голодом, металлом, огнеметами. Враги натащили сюда своей техники убийства, сделанной в крупных городах Германии для уничтожения русских людей.

Какие чудовищные корни во всем этом! Какая ядовитая плесень взбродила на нашей земле, захваченной гитлеровцами.

…Букреев бросился на вторую укрепленную линию как на зло, которое он должен уничтожить, несмотря ни на что. Несмотря на то, что он еще хочет жить, несмотря на то, что у него семья и дети…

Яркие короны гранат. Оружие, присланное им детьми, ремесленниками Сибири и Урала.

Кинжалы! Откованные, может быть, в Златоусте, где ковались шпага Суворова, сабли Фрунзе и Чапая!

Букреев проскочил колючую проволоку, забросанную ватными куртками, и услышал шумы последней атаки. Рыбалко таранил вершину.

Букреев пошел вперед, заглатывая воздух, который не мог уже напитать его. В ушах стучало. Он не мог разобрать, что кричал ему Манжула. Букреев ступил еще несколько шагов, закачался и упал.

— Тридцать восемь! Тридцать восемь! — Манжула вел счет мести.

Надо подняться. Букреев царапал стеклянную землю, прелые травы вылетали из-под его пальцев. Надо туда…

Ветер доносил к нему шумы атаки. Рыбалко, Батраков, Горбань… Сражайтесь! Тех, кто не может идти, оставлять.

— Товарищ капитан! — Манжула теребил его. — Товарищ капитан! Митридат наш!

Манжула поднял его на руки и пошел шагом все вверх и вверх.

Букреевцы ворвались на Митридат. Многие — ползком, на четвереньках, сцепивши судорожными пальцами свое оружие, чуть ли не в зубах держа последние запалы для гранат.