— А Плюхин наш не пострадал за деревню? Я у ребят еще не был, к вам торопился.

— Куда такой молодец денется? Воюет. Не всем же с командиром роты в прятки играть, как тебе…

— Да завезли меня в танке за тридевять земель, два дня добирался.

…Катаев уже успел устроиться в землянке и отдохнуть с дороги, а Плюхина все не было: он стоял на посту. Но сменившись и узнав о возвращении Катаева, он чуть не бегом направился к землянке.

— Ну, вот и я, — сказал Плюхин, переборов одышку, и радостно оглядел воскресшего друга.

Катаев сидел в тесном кружке товарищей. Здесь был Рублик, Скуратов и огромный Шульга, человек с непомерным аппетитом, получивший в роте прозвище «Три котелка».

— Ты где это столько сажи нашел? — спросил Плюхин. — Чистый трубочист! Вывалялся, словно…

Только сейчас Плюхин заметил медаль на закопченной гимнастерке.

— А я, чучело, и не поздравил. Где отличился-то?

— В танковых войсках воевал. Согласно приказу взводного.

Уже была выпита водочка, выданная Катаеву за все три дня, а настоящий разговор о бое как-то не завязывался.

Матвей Иванович молчал, потому что боялся показаться нескромным. «Зачем пускаться в подробности? — рассудил он. — Еще подумают — медалью хвастаюсь. Может, Плюхин лучше моего воевал».

Плюхин тоже молчал. «Зачем бахвалиться? — думал он. — Ну, отметил меня комбат. Начну расписывать — еще подумает: из зависти, чтобы медаль умалить».

Катаев повел речь о каком-то рве и назвал его по-мудреному, как не называл сроду, — эскарпом. Он старался выглядеть заправским танкистом и про то, как не умел лезть в танк, предусмотрительно промолчал.

Плюхин скупо упомянул о броске гранаты.

— Как жахнуло, одни каблуки от немцев остались, да воротники от рубах!

— А ведь я в рукопашную еще не сходился, — сказал Катаев в раздумье… — Страшно, наверное?

— Да так, ничего, — сказал Плюхин; он помолчал и потом добавил вполголоса: — Только потом, уже после всего, долго цигарку не мог скрутить…

В землянке стало совсем тихо, потому что все здесь знали, какая это штука рукопашный бой, и всем приходилось когда-то по этой причине рассыпать табак дрожащими пальцами.

У Матвея Ивановича было такое ощущение, словно он вернулся домой.

— Конечно, нужна будет танкистам моя подмога — не откажусь, — сказал Матвей Иванович, не то важничая, не то подшучивая над собой. — Только и здесь, в пехоте, делов — дай бог, к новому году управиться!

— Но все-таки, — сказал Плюхин со вздохом, — воюем мы с тобой, Матвей Иванович, вместе с первого начатия. А вот повоевал ты один день в новых войсках — совсем другой разговор!..

В землянку вбежал ротный писарь и закричал так оглушительно, будто звал кого-то в лесу:

— Плюхин Степан — к комбату! На носках! Чтобы искры из-под ног летели… — Потом, пропуская Плюхина вперед, пояснил: — Начальства понаехало — страсть! Одних полковников трое.

Матвей Иванович еще не успел заснуть, когда Плюхин откинул полог плащ-палатки и вошел в землянку. Трудно сказать, что сияло больше: его глаза или орден Красной Звезды, привинченный к гимнастерке и поблескивавший при свете мигалки пятью рубиновыми лучами.

Знатный ростовский сталевар Александр Нечпорук только хотел было завернуть за угол и выйти на шоссе к заводу, как вдруг, пораженный, остановился: улица показалась ему совершенно неузнаваемой. Знакомый под облупившейся охрой заборчик домовладения знаменитого лесогорского лекальщика Степана Даниловича Невьянцева исчез под пышными облаками… яблоневого цвета!.. Белые, напоенные нежным, как первая дрожь зари, розовым пламенем, плыли, летели над землей и сладко дышали навстречу всему живому яблоневые цветы. От яблонь на сталевара пахнуло буйной волей детства, босоногой беготней, восторгами первых вешних дней, когда на родном его Дону каждая пядь земли благоухает и радует человека. Еще вчера эта улица жила своей небогатой весной, а сейчас Нечпорук смотрел и не мог насмотреться. И подумать только, где: на Урале, среди угрюмых лесов, на берегу дрянной, несудоходной речонки.

Рядом с Нечпоруком остановился приземистый подросток в черной шинельке. Нечпорук взглянул сверху вниз на подростка, забавно широкоплечего и большеголового, — в свое время и он, Александр Нечпорук, был такой же неловкий. И он, так же втихомолку сердясь и стесняясь своего маленького роста, вытягивал вверх короткую шею, как этот сероглазый паренек в черной фуражке с синим кантом.

— Эге, да тут знакомый человек! — усмехнулся Нечпорук. — Твоя фамилия ведь Игорь Чувилев?

Подросток с достоинством кивнул.

— Да, я Чувилев.

— То-то, бачу, знакомая личность. Ты ведь в бригаде Артема Сбоева?

— Да, я в его бригаде.

— Ловко! — почему-то восхитился Нечпорук.

— А чи ты тоже с наших мест, Дона, и в садах толк знаешь, хлопче?

— Нет, на Дону я не бывал, но город наш Кленовск от Дона недалеко, и садов у нас многое множество. А яблони здесь хорошие… цветут-то как!..

— Вот и я удивился! — восторженно воскликнул Нечпорук, кивнув на невьянцевский сад. — Никогда не думал такое здесь встретить… Этакий садочек милый!

— Ну, Степан Данилыч здесь был первый садовод…

До войны этот завод выполнял разного рода заказы, не гнушаясь и очень скромными, — недаром он считался средненьким заводом. О строительстве танков никто и помыслить бы не мог, само собой разумеется. В начале войны здесь на заводе стали вырабатываться части танков — башни и корпуса, — которые переправлялись за двести километров на место сборки танков. Осенью пришел приказ из Кремля: в кратчайший срок создать танковый конвейер, откуда готовые танки будут по ветке отправляться на фронт. Только слепой и глухой не мог бы заметить, как все на заводе подтягивались, «сжимали» время, открывали новые методы работы, соревновались все горячее, чтобы скорее проложить путь танковому конвейеру. Люди из разных мест, приверженцы разных производственных обычаев и сноровки, люди, доселе никогда не знавшие друг друга, становились рядом к печам, к молотам, к станкам. И надо было как можно скорее «прижиться» друг к другу, чтобы устранить с дороги неуклонно наступавшего труда все крупные и мелкие помехи.

Когда на этом заводе началось сверхскоростное, как шутил сменщик Нечпорука — Ланских, строительство нового мартеновского цеха, Нечпорук, словно в свое время у себя, на юге, предложил свою помощь и консультацию по кладке мартенов по последнему слову техники.

— Каждым камешком они мне наши ростовские напоминают, — признавался он Ланских.

Действительно, Нечпоруку казалось, что временная гибель его мартенов возмещена здесь, на Урале. Когда он начал варить сталь в этих новых мартенах, он порой даже забывал, что они только что возведены, — так быстро он сроднился с ними!.. А когда каждое утро Нечпорук стал слышать по радио сводки, что немцев гонят все дальше и дальше, он с еще большим торжеством повторял приглянувшееся ему у Ланских словцо:

— Ну-ка шибанем покрепче! Ну-ка нажмем!..

Уже безвозвратно в прошлое ушел старый завод и «божья печурка» в старинном, демидовских времен, сводчатом цехе. Уже четвертый месяц Нечпорук и Ланских варили сталь в новом цехе под стеклянным куполом высокого потолка. И теперь, если Нечпорук выходил вперед, он радовался, как и прежде на родном заводе, а если обгонял его Ланских, он рассуждал так: «Ты вперед шаг сделал, мне тоже стоять на месте нельзя. Время седлать надо, чтобы для фронта все больше вооружения давать… В этом главная суть!»

Часто бывали дни, когда Нечпорук после богатой плавки испытывал гордость и за Ланских и за себя: оба не подвели, оба не роняют честь в больших делах!..

Подобным образом мелькали в памяти Нечпорука события и: чувства, пережитые им в последнее время.

Шумно дыша после жаркой плавки и расправляя широкие плечи, Нечпорук шагал по длинному коридору к раздевалкам и думал усмешливо: это все яблони на меня нагнали… Вот Дон свой вспомнил… размечтался…