Она сняла солнечные очки, оставившие коричневую полосу между бровями, чуть выше полузакрытых век, и учитель не узнал ее, нет, эта женщина никогда не шла по дамбе, по пирсу в сопровождении двух запыхавшихся псов, покинувших бал, сейчас она спряталась в капсулу своей девичьей школьной формы.
— Конечно, Спранге говорит по-английски. И мама может сказать фраз десять. Во времена Граббе она подхватывала, когда все — естественно, насмехаясь, — после специального сообщения затягивали «Британия, правь морями»[54]. И Граббе к тому же читал английские книжки, однажды у него была, это я хорошо помню, книжка… Кейнса[55], так, кажется? — Учитель кивнул, одобрительно, по-учительски. — …Кейнса, он потом подсунул ее Спранге и сказал, что ему рекомендовал эту книгу вождь де Кёкелер, но она больше подходит Спранге, потому что тому нужны идеи, чтобы оправдать революцию. Можете спросить у Спранге. Ты его уже видел? Я вроде бы видела его недавно, он стоял у калитки. Но он сразу прячется.
Учитель был несказанно рад, что ее западнофламандское «ты» стало потихоньку вытеснять чопорное «вы», это был мостик к фамильярности и симпатии. Потом они шли, почти касаясь друг друга, по коридорам, где на стенах висели гравюры, на которых что-то кричали отверстыми зевами забрал средневековые рыцари, и крик их затвердевал готической вязью на ленточках, вившихся из их зияющих ртов; воинские доспехи, скрещенные пики, щиты из серо-голубого известняка. В зале заседаний, как она назвала продолговатую комнату с витражными окнами и длинным монастырским столом, висела репродукция портрета Роденбаха[56] в Руселаре, юноша поднимал вверх на вытянутой руке чайку. Дубовые люстры, стены, обтянутые искусственной кожей, многостворчатые оконные рамы испещрены руническими знаками, стекло между двумя перекладинами треснуло. Разбито в сорок пятом?
— Нет, у нас никогда не было проблем с местными жителями. При Освобождении никто не кинул в наш дом ни единого камня. Один только раз они пошумели у привратницкой. Впрочем, мама сразу же позаботилась о том, чтобы у нас расквартировали офицеров союзных войск…
— Я думал, она не говорит по-английски…
— Кое-что сказать может, к тому же первыми сюда вошли поляки, и мама совсем сбила их с толку своим польским.
— Она же не полька.
— Больше нет, выйдя замуж, она автоматически стала бельгийкой.
Измерительные приборы, которыми недавно пользовались или просто почистили их, сверкали; фотографии Алмаутского дома: у заднего крыльца толпа немецких солдат рядом с полевой кухней. («Это мальчики из Юнкерской школы „Тёльц“, они посетили нас в сорок третьем. Граббе сфотографировал их, хотя было недостаточно светло, сказал он, и все-таки получилось».) Чайки, так далеко от моря, ныряли в воздушных волнах, и учитель, Сидя в каучуковом кресле на веранде, вдруг осознал, что беседа иссякла. Сандра почти совсем замолчала с тех самых пор, когда они расположились перед решеткой из дерева и зелени, за которой начинался парк, и так вышло, потому что он (по существу) не давал разговору никакой пищи и потому что он, прежде чем нагромоздить развесистую, запутанную структуру лжи, звенья которой он сам не мог восстановить позже (что породило между ними будущее, протяженное и ясное, в этом он не сомневался), угнездился в раздраженной тишине. Пока она (вероятно, только нащупывающая след его преступления, его лжи) все же еще не имела намерения клещами вытягивать из него признание. Можно предположить, наверное (нет, наверняка!), что ей вовсе и не нужно было этого делать, овечка сама вскоре слижет соль с ее руки. Учитель чувствовал себя тяжеловесным, исключенным из времени, царящим над Алмаутом. Он слишком много курил и потом беспечно, будто кто-то подсматривающий за ним мог превратно истолковать его реакцию, пошел вслед за нею с террасы, вдоль искусственного леса, о котором она не обмолвилась ни словом, мимо гигантского незатейливого позднегреческого куроса[57] с факелом.
— Не хотите ли сыграть в теннис?
Он не рискнул признаться, что лет пятнадцать назад он по принуждению отца взял несколько уроков в отцовском клубе, продемонстрировав при этом полное отсутствие таланта и энергии, а также невероятную скованность, которая крайне мешала ему на уроках танца, навязанных тем же самым отцом, и он сказал:
— Я очень давно не играл.
— Так все говорят, — ответила она, — или, может, вам не хочется?
— Нет, нет, — затараторил он и, словно герой в дешевой кинокомедии, напыщенно заявил: — С вами я готов на все.
— Может, вам больше по душе прыгать с шестом через канаву?
— Нет, — сказал он честно.
— Мне очень недостает тенниса, я все время должна ждать, когда Спранге пожелает со мной сыграть, а это случается редко, он постоянно что-то лепит или малюет в сарае. Но завтра я отловлю профессора Хёйсентрёйта, он был когда-то чемпионом Западной Фландрии.
— Тогда вам не стоит понапрасну тратить силы, — нашелся учитель.
— Завтра у меня появятся новые.
Она отвела его (как овцу, подумал он) в ближайший сарай, пахнувший скотом, и он напялил слишком большие заношенные кроссовки Спранге. В рубашке с длинными рукавами, жалко потеющими подмышками, он отбивал мячи и каждый раз мазал, а она, сначала притворявшаяся, будто подыгрывает какой-то шутке, победила свое раздражение, перешла на его сторону площадки и стала учить подавать мяч, сжав его запястье и подталкивая в спину; но он продолжал мазать и все думал: она прикоснулась ко мне.
Учитель, потягивая на веранде чай маленькими глотками, который он предпочел бы проглотить залпом, такая жажда его мучила и столь обессилен он был, сочинял небылицы о своей юности во Фрисландии, после чего перешел к анекдотам (какая врачебная специальность у него была?) из автобиографии психиатра, которую он одолел во время самостоятельных уроков неделю назад (неужели всего неделю назад? Он прогнал навалившееся на него брюзгливое воспоминание о скоте на школьном дворе, Директоре, об Элизабет, предавшей его), она жадно слушала, и он должен был во всех подробностях описывать внешность и поведение убийцы-насильника, она улыбнулась и спросила, а исцелялось ли когда-нибудь такое, подобная склонность к уничтожению объекта вожделения или любви, и он подумал: она прямо зубами вцепляется, шлюха, изображающая послушницу, она вгрызается, монахиня грунхаутская, хавермаутская, алмаутская, и он сказал: «Конечно» — и нагромоздил массу примеров из своей практики. Все это время она держала в руке теннисный мяч, мягкий теннисный мяч, словно изъеденное червями яблоко, то и дело подбрасывая его вверх. Когда же учитель наконец поинтересовался, куда запропастился мальчик, она предположила, что он сейчас, вероятно, навещает маму. У отца есть обыкновение сразу каж-до-го тащить к своей жене, когда она больная лежит в постели, что случается довольно часто. Она потеряла нить разговора. Тогда она спросила, при себе ли у них с мальчиком чемоданы, и когда учитель ответил, что они остановились в трактире, она испугалась. Он совершил досадный промах. Она куснула теннисный мяч, ее полные напряженные губы, сильные, ровные зубы сжали его грязно-белую, истертую, покрытую щетиной кожу, она повертела мячик в своих длинных пальцах, снова прикусила, непроизвольно лизнула и впилась зубами в его округлое тело, и когда мяч опять вниз-вверх запрыгал у нее в руке, его бока влажно поблескивали. Учитель внезапно почувствовал себя разоблаченным, одиноким в этом доме. Сверху, справа от него, надтреснутый женский голос, сопровождаемый ломкими, надтреснутыми звуками пианино, распевал какую-то романтическую песню.
Пожилой господин, отец — хотя казалось невероятным, чтобы этот трясущийся круглый человечек смог когда-либо так обойтись с дамой, чтобы получился ребенок, уж не говоря об Алесандре, учитель не находил у них ни одной общей черты лица, ни одного общего жеста, — крикнул снаружи, что он тоже не прочь поразмяться. Молодая женщина крикнула ему в ответ, голос ее был резок, в нем звучал упрек (не по отношению к отцу, по отношению к нему, к нему), что учитель уже устал. Отец стоял рядом с яркой, свежевыкрашенной садовой скульптурой, похожий на нее, будто солнечный свет поймал их вместе своим неводом. Учитель, затягиваемый сном, смертельно усталый и все еще потеющий, пробормотал, что ему пора в гостиницу, но она не услышала или пропустила его слова мимо ушей и подняла голову навстречу неслышно подкравшемуся человеку, темневшему теперь в дверном проеме и, вероятно, целую вечность любовавшемуся потеющим учителем. Это был крестьянского вида мужчина в вельветовых брюках песочного цвета и светло-голубой рубашке. Его льняные волосы были зачесаны вперед; живые, близко посаженные глаза были неподвижно устремлены на учителя.
