Потом — перешептывание буков, бреющий полет ласточек или летучих мышей, потрескивание лампы, зудение трансформаторов и сдавленный женский стон внутри. Мужчина над ними, его тень, перерубленная на уровне бедер, падала на террасу, сказал высоким, болезненно-насмешливым голосом, что Спранге не стоит понапрасну беспокоиться. Собрание будет замечательным, никто не останется в стороне.

Учитель с такой силой подавил в себе неожиданный взрыв хохота, что у него заболела диафрагма, и в какое-то мгновенье ему захотелось выскочить из рододендронов, раскинув руки, и закричать «Э-ге-гей!», однако, как будто предупреждая его выходку, маленькая, тонкая мальчишеская рука сжала его запястье. Как в те четыре-пять раз, когда с ним происходило нечто подобное — кто бы ни был рядом, полицейский, сержант или друзья, — учитель автоматически напряг мышцы, дабы продемонстрировать свою несокрушимую силу и вполне дружески внушить нахалу уважение к его физическому превосходству. Рука разжалась. С террасы доносились голоса двух мужчин. Дыхание, пощелкивание языка, шорох одежды. Они никогда не уйдут. Внезапно возобновились сдавленные, глухие, полощущиеся в горле стоны, это был голос женщины, которая испытывает боль, но не может громко кричать, будто чья-то рука зажимает ей рот. Статуи на газоне, среди которых было несколько алюминиевых, поблескивали в обступившей их темноте. Учителю, стоявшему в неудобной позе, в икру впилась судорога, ему не на что было опереться, кроме как на плечо мальчика, но это было исключено. Он попытался перенести центр тяжести на другую ногу, и, потому ли что он шевельнулся, а может, еще почему, мальчик опять схватил его, на сей раз за обе руки, и это, вероятно, помешало им вскрикнуть, ибо сзади по гравиевой дорожке с громким топотом и сопением прямо на них неслось рогатое чудовище, его копыта дробили и взметали вверх осколки гальки, вот уже тьму прорвала травянисто-зеленая морда, извергающая пар. Бешеная корова не замедляла бега, ящер несся на них. Мальчик издал вопль и выскочил на свет, потом вновь нырнул в темноту, помчался по буковой аллее, учитель, неуклюже и забавно припадая на одну ногу, последовал за ним. На бегу мальчик беспрерывно кричал:

— Белла, Белла, пошла, пошла, сюда!

Учитель, восхищаясь им, думал: «Мы двое злых как черти крестьян, которые ловят сбежавшую скотину, хитро придумано, как это он сразу сообразил!» Ритмично дыша и уже спортивным шагом, они добрались до привратницкой, темной и безжизненной, у главного входа с двумя колоннами и каменными львами, и тут силы оставили их, они перешли на медленный шаг и, с трудом переставляя ноги, поплелись вдоль бесконечной стены, способной скрыть кого и что угодно.

— Совсем темно, — сказал учитель, почти наугад ступавший по неровной земле.

— Не беспокойтесь, я знаю здесь постоялый двор, где часто останавливаются горожане. Это прямо рядом с Роде-Хуком. Там всегда ночуют туристы.

— Туристы здесь, в этой дыре?

— Рыбаки, — сказал мальчик.

— Рыболовы?

— Ну да. А иногда и путешественники.

— И время от времени коммивояжеры, — добавил хозяин постоялого двора, он же трактирщик. — Но теперь таких осталось совсем мало. Все на машинах разъезжают.

У него оказалась свободной комната на двоих в мансарде. Хозяин крикнул мрачному светлоголовому человечку, чтобы тот принес новый кусок мыла. Комната, в которую он их провел, была чистой, без окон. Кровать и диван стояли вплотную. Учитель, смертельно усталый, кивнул, и они вернулись назад в обеденный зал, где трактирщик преувеличенно громко, будто желая убедить остальных клиентов в своем служебном рвении, заявил, что в лепешку разобьется, но наилучшим манером обслужит менеера и его сынишку.

— Никакой он ему не сынишка, — злобно и язвительно бросил кто-то. Это был строительный рабочий. Привалившись спиной к стене, он держал стакан с пивом на уровне своего уха.

— Ах, вот как?

— Да, это дядюшка с племянничком, — заплетающимся языком выговорил рабочий.

— Это правда? — спросил хозяин.

— Если бы это была правда! — выкрикнул рабочий, отклеившийся наконец от стены и качнувшийся в сторону мальчика. — Эй, приятель, скажи, так ведь?

— Конечно, — ответил мальчик.

— Конечно — что? — спросил хозяин.

— Он мой дядя, — сказал мальчик. Под вопрошающим и уже обвиняющим взглядом хозяина учитель залился краской, у него запершило в горле, и он попросил у хозяина сигареты.

— Вы есть не хотите? — тихо спросил мальчик, но хозяин услышал и торопливо сообщил, что у них имеется замечательная тушеная свинина. Они принялись за еду. Другие посетители играли в карты. После еды учитель принялся изучать программу радио и телевидения, а мальчик несколько рассеянно катал бильярдные шары. Учитель, опустошавший один стакан пива за другим, как мог отбивался от массивных, распухавших образов, которые напирали на него, унижая и разоблачая, они делали его беспомощным посмешищем, заставляя снова и снова переживать начало путешествия, и ему большого труда стоило окинуть взором поле ловушек и мучений, раскинувшееся перед ним. Неужели Алесандре принадлежал тот сдавленный словно намордником старческий женский голос, донесшийся недавно со второго этажа старого французского дома?

Он попытался завязать разговор с хозяином о радиопрограмме на вечер, но тот ответил, что он вскоре обзаведется телевизором, и, хмыкнув, оборвал фразу. Учитель заметил, что время от времени хозяин бросает многозначительный взгляд в сторону рабочего, который, несмотря на то что уже изрядно нагрузился, с пониманием подмигивает ему в ответ. Включив музыкальный автомат (Что хотят слушать крестьяне? Конечно же, «Крестьянскую польку»!), учитель помешал играющим в карты. Когда он остановился за спиной одного из игроков, тот прижал карты к груди. Выходя по малой нужде на улицу, он слышал, как все они зашушукались за его спиной. Когда он вернулся в раскаленный, прокуренный зал, мальчик давал советы одному из игроков.

— Ты что? Совсем сбрендил? — кричал он и тыкал пальцем в каргу.

— Думаешь? — спросил игрок и неуверенно выложил карту на стол. Это был червонный король, он выиграл партию.

— Пошли, — сказал учитель сипло, мучительно пытаясь отыскать в памяти имя мальчика, он больше не знал его имени, он никогда его имени не слышал. И впрямь пора бай-бай, поддержали учителя несколько игроков. Рабочий приложил указательный палец к ноздре, хозяин понял этот знак.

Никто не отозвался, когда учитель пожелал всем спокойной ночи.

В комнате мальчик вежливо спросил, где предпочитает спать учитель. Тот выбрал диван. Окно было открыто. Только что здесь не было никакого окна, или им дали другую комнату? Звенели бесчисленные мухи.

Прошло немало времени, прежде чем учитель погрузился в сон, отчасти оттого, что мальчик, скинув с себя бремя дневной миссии, обет безмолвия, расшнуровал затянутую в корсет, накопившуюся лихорадку и начал безостановочно и однотонно болтать, никак не реагируя на попытку учителя прервать этот словесный поток, напротив, поток становился лишь полноводнее (и он не просил у мальчика тишины и покоя, чего он сейчас больше всего желал, и не интересовался подробностями, касающимися школы или жизни самого мальчика: как, например, к нему относятся другие ученики; его удерживала какая-то дурацкая гордость), фразы расслаивались, закручивались в спираль по мере того, как ночь и сон наливались тяжестью и чернотой. И вот наконец — мальчик еще несколько раз вставал, затем с наслаждением падал в постель, долго боролся с простынями и в результате укрылся одним лишь пододеяльником — оба они улеглись в одинаковой позе, подогнув колени и положив правый локоть под голову. Внизу под ними затихало бормотание картежников, время от времени кто-то пробегал по коридору, слышались распоряжения. Мальчик тоже смолк, его болтовня внезапно оборвалась похожим на всхлип смешком.

Перед тем как учителю окончательно кануть в сон, комната в мансарде (подобно другим комнатам, будь то семейная спальня на Францискус Брейстраат или номер в отеле по соседству с Цыганкой и ее рыбами) раздвинула свои четыре стены, кровать скользнула в стоялую воду и наполнилась ею, зашевелились руки и ноги, словно щупальца, отыскивая знакомые предметы. Учитель перешел через прозрачное, как зеркало, болото и вышел в поле, исчерченное заборами, но никто не откликнулся на его призывный клич, на нем был стальной шлем, на груди бляха с цепями, любого мог он повергнуть в бегство, но вокруг не было ни души, лишь пространство, полное рытвин, ручьев и болот. Кто-то окликнул его по имени, но он не оглянулся; пылая яростью, он продирался сквозь кустарник, сквозь школьные парты, сквозь кухонную утварь — туда, где расступался лес…