Эдвард задремал.

В следующее воскресенье твой папаша приехал опять. Как только я увидела, что его машина подъезжает к дому, я, словно птичка, вспорхнула наверх, в свою комнату. (Не обращая внимания на уснувшего Эдварда, продолжает рассказывать.) Агата, моя сестренка, пришла ко мне, присела на кровать. «Этот парень снова здесь». Но он даже не остановился у дома, проехал мимо — и прямо к речке. Там он вышел из машины и уселся в камышах. Мать послала к нему отца. «Ну что, Карл, сыграем в карты?» — «Нет, господин Феркест, я лучше посижу здесь». — «У воды?» — «Да, у воды». И тут отец увидел, что в руках у него револьвер. Он насмерть перепугался и бросился назад к дому. Они с матерью принялись колотить в дверь моей спальни, умоляя открыть. Агата плакала, сидя у меня на кровати. И что же тогда сделала я, девятнадцатилетняя дурочка? Завопила громче всех, помчалась к речке и бросилась ему на шею. Он прижал меня к себе, и в том же месяце, в феврале, двадцать восьмого, мы поженились, а в конце года родился ты.

Эдвард (внезапно открыв глаза, с усмешкой). Птичка попалась в сети, и у нее появился птенчик — это я.

Мать. Нужно признать, он действовал превосходно. Ловко и быстро. И напористо, как подобает мужчине. Согласись, нужна известная смелость, чтобы решиться на такое.

Эдвард. Он ведь любил тебя!

Мать. И я любила его. Всю жизнь.

Эдвард. За эту смелость?

Мать. Наверно. До самой смерти. Мы никогда не расставались.

Эдвард (улыбается, ему явно кажутся наивными ее представления о любви). И вы действительно никогда не расставались. И никогда не изменяли друг другу. Я, собственно, был вам и не нужен. Абсолютно лишнее связующее звено.

Мать. Голубки — так нас все называли в яхт-клубе.

Громко стрекочут цикады.

Эдвард, сними-ка ремень.

Эдвард непонимающе смотрит на нее.

Мать (протягивает руку, он дает ей свой ремень — узкую черную кожаную змейку). От веревки тебе будет больно. Не успеешь оглянуться, как она вопьется в шею, и тогда конец. Но ведь мы вовсе не этого хотим, верно? (Легко поднимает его с дивана, что совсем не удавалось Элене, когда она приглашала его танцевать.) Ты будешь висеть вон там. (Показывает на нижнюю ветку кедра.) На своем ремне. (Маникюрными ножницами проделывает дырку в ремне.) Представляешь картину? Входит Элена, возбужденная, разгоряченная, мурлыкающая, как кошка, хочет потихоньку прокрасться в дом. И вдруг перед ней тень. Она подходит ближе и видит страшную картину: ее муж повесился, лишил себя жизни из-за нее!

Эдвард. Вот этого я и хочу.

Мать. Насколько я знаю женщин, она не из тех, что словно вчера родились на свет, но и не окончательно испорчена. Она увидит все это и поймет, насколько ужасна смерть человека, ведь это конец всему. И она поймет, что была не права, что она обманывала тебя всю жизнь в своих помыслах, словах и поступках. Она упадет на колени, словно кающаяся Мария Магдалина, будет умолять: «Прости меня, прости! Вернись! Я больше никогда не буду обманывать тебя, только не оставляй меня одну!»

Эдвард. Это именно то, чего мне хочется[214]…

Мать (накидывает ему ремень на шею). Застегнем как раз на эту дырочку. А ну-ка просунь под ремень левую руку. Так. Что ты чувствуешь? (Поднимает кверху конец. Торжествующе.) Здорово, верно? Ты как бы и не висишь! А рукой придерживай ремень так, чтобы она не видела, когда войдет. (Показывает на ступеньки, ведущие на террасу.)

Эдвард. Не нравится мне эта затея.

Мать. Так надо! Иначе ты не увидишь, как она испугается. Мертвые глаза…

Эдвард. Но я же буду еще живой! Это надувательство, мама! Это низость!

Мать. А повеситься на бельевой веревке, чтобы я утром обнаружила твой труп, — это не низость? Ты уже и сам перестал понимать, что хорошо и что плохо. Чему мы с отцом учили тебя? Что жить — хорошо, а умирать — плохо. Неужели ты этого еще не усвоил? (Спокойно.) Мы же просто попробуем, Эдвард. Не выйдет — ничего страшного. Но попытаться стоит. (Ставит стул под дерево.) Вставай сюда. (Сама встает на другой стул рядом.) Как ты вырос! Или это я к земле пригнулась за последние годы? А? Поцелуй меня.

Эдвард целует мать.

Ах, Эдди! Каких только огорчений ты не причинял мне в жизни. (Закидывает ремень на ветку, завязывает узел, надевает ему петлю на шею, делает все это аккуратно, сосредоточенно.) Так удобно?

Эдвард кивает.

Как ты думаешь, ветка выдержит? Ведь с твоим весом… Ты хоть и худой, но телосложение у тебя крепкое.

Эдвард. Мне что-то не по себе, мама.

Мать. Принести лекарство? (Хочет слезть со стула.)

Эдвард (удерживает ее). Нет, побудь со мной. Мы никогда еще не стояли вот так, правда, мама?

Мать. Да. Только когда я купала тебя в детстве, я иногда ставила тебя на стул.

Эдвард. Ты думаешь, у нас получится?

Мать. Ты мне, кажется, не доверяешь?

Эдвард. Я тебе всегда верил. Особенно когда ты пускалась на такие вот выдумки, устраивала разные забавы, загадывала загадки. Или рассказывала сказки… Вы с папой это хорошо умели. И ты, и отец просто не могли ни минуты оставаться без дела, как все жариться на солнышке или плескаться в море, вам все время надо было суетиться, что-то выдумывать, расставлять ловушки. Все время кого-то хватать, ловить, искать. Что искать?

Мать. Теперь все это уже в прошлом. С тех пор как не стало твоего отца, все кончилось. Я слишком стара для таких затей.

Эдвард. Ты?

Мать. Да. Еще несколько лет назад я думала: не все потеряно, еще можно развлечься, хотелось и на люди показаться. В хороший, погожий денек я иной раз надевала свое розовое платье и отправлялась прогуляться по бульвару. Я тогда еще подкрашивала волосы голубым шампунем. Все думали, что я просто крашусь под седину. Мне это было очень к лицу. А теперь… (Сердито.) У них, в Испании, не найдешь даже приличного зубного эликсира!

Эдвард (резко). Теперь-то какая разница?

Мать. Ты прав. Мне осталось совсем немного.

Эдвард (пытается возразить, что он вовсе не это имел в виду. Потом до него доходит смысл слов матери, и они трогают его до глубины души. Он смущается, отводит глаза). Сколько… как ты считаешь?

Мать. Год, два, не больше.

Эдвард, (неестественно улыбаясь). За эти два года еще столько всего может произойти, мама!

Мать. Например?

Эдвард (мнется, не зная, что ответить. Потом вдруг выпаливает). Ты еще будешь танцевать на моей «могиле».

Мать. Скажешь тоже… (В раздумье.) Два года. Я думаю об этом каждый раз, когда поднимаюсь по лестнице. Или когда поворачиваюсь в кровати и ложусь не на тот бок.

Эдвард гладит мать по щеке, а она, растроганная, целует его руку.

Мать (снова приступает к операции «Повешение»). Ты так и будешь в очках?

Эдвард. Лучше, наверно, снять?

Мать. Но тогда ты же ничего не увидишь!

Эдвард. Мне пришло в голову: может, надеть вот это. (Достает черную бархатную карнавальную маску.) Однажды я был в ней на маскараде. (Надевает. Полумаска закрывает только глаза.)

Мать. Она тебе идет. Не смотри на меня так, Эдвард! Ты в ней совсем не похож на себя.

Эдвард (сдвигает маску на лоб. Смеется. Пауза. Он хочет слезть со стула, но ремень не пускает). Мама, подай мне, пожалуйста, сигареты.

Мать не двигается с места.

Мама, слезай со стула. Посмеялись, и хватит! Пусть же все так и останется: мой ремень на моей шее под моим деревом. А ты уходи.

Мать с трудом слезает со стула, прикуривает сигарету и передает ее Эдварду.

А теперь иди в дом.

Мать. Нет.

Эдвард. Ты же простудишься.

Мать. Нет.

Эдвард. Можешь ты оставить меня в покое хоть один раз?!

Мать. Я сяду вон там на камень и, как только увижу ее, подам тебе знак. (Идет.) Смотри не сделай себе больно. Ты такой неловкий. (Уходя, замечает на столе веревку, быстро хватает ее и уносит с собой.)