— Садись! — сказал мне Михалко, указывая на место рядом с собой на разостланной шубе. Больше он ничего не сказал.

Я чувствовал странное волнение.

«Костры на Карпатах!..»

Уже двести лет, из вечера в вечер, зажигались эти костры: двести лет тому назад они показывали путь бойцам-освободителям Ракоци. Теперь вокруг них сидят те, которые сами ищут путей к освобождению.

Высоко вздымалось пламя. Горящие сосновые ветки распространяли сильный запах смолы. От света костра темные контуры Карпатских гор сделались черными. Звезды на синевато-черном небе блестели, как миллионы далеких костров.

Свинопас Ижак Шенфельд сбросил лапти, снял с ног онучи и протянул голые ноги к огню, чтобы согреть их.

— Там — Россия, а там — Большая венгерская равнина, — объяснял Михалко, показывая рукой, в которой держал трубку, сначала на северо-восток, потом на юго- запад.

— Наконец-то проснулся! — крикнул Хозелиц.

Это относилось к Ревекке Шенфельду, который только что вышел из леса.

Ревекка не ответил. Он сел рядом с отцом, вынул из кармана кисет и набил трубку. Щепкой достал из огня уголек и, взяв его голыми руками, прикурил.

Когда Ревекка выпустил первое облако дыма, Михалко заговорил:

— Мы получили известие, что через несколько дней в Пемете приедет правительственный эмиссар для борьбы с ростовщичеством.

— Ай-вей, ай-вей! — вздыхал Хозелиц.

— В Хусте, — продолжал Михалко, — эмиссар арестовал руководителя профессионального союза деревообделочников Берталана Хидвеги. Эмиссар арестовал Хидвеги, но спустя несколько дней следователь выпустил его. Хидвеги — кальвинист и венгр. Венгр-кальвинист не может быть еврейским ростовщиком, даже если он и руководит профессиональным союзом. Из этого видно, что и эмиссар не может делать всего, что ему вздумается. Поэтому нечего сразу кричать «ай-вей». Мы должны спокойно выжидать, пока увидим, чего этот эмиссар от нас хочет. Спокойно — это не значит со сложенными руками. Я думаю, лучше всего было бы подать этому эмиссару письмо, в котором мы назвали бы по именам настоящих ростовщиков.

— Чего ты ждешь от такого письма, Григори? — спросил старик Шенфельд.

— Бывает, что и веник стреляет, — ответил вместо Михалко темнолицый Золтан Медьери, сидевший в шляпе.

— Это я часто слышал, но никогда еще не видел, — сказал Хозелиц.

— Эмиссар великолепно знает, где живет в Пемете настоящий ростовщик. Ведь он у нее обедать будет.

— Одним словом, — продолжал Михалко, — мы теперь напишем письмо.

Все долго молчали.

— Ты будешь писать, — обратился ко мне Михалко. — У нас всех с грамотой не совсем ладно: одни умеют говорить по-венгерски, но знают только еврейские буквы, другие знают венгерские буквы, но говорят по-русински, а вот Медьери никаких букв не знает. Словом, писать будешь ты. Пиши, что я говорю. Бумагу и карандаш принес?

Я положил на колени принесенную с собой толстую тетрадь.

— Эмиссар! — начал диктовать Михалко.

— Пиши лучше: господин эмиссар, — сказал Медьери.

— А если уже господин, то надо писать: уважаемый господин, — сказал Хозелиц.

— Ну, хорошо, — согласился с поправками Михалко. — Пусть будет так: «Уважаемый господин эмиссар! Вы ищете ростовщиков. У нас, на склонах Карпат, их больше чем достаточно. В Пемете тоже живет ростовщица — чтоб она издохла!»

— Этого не надо! — воскликнул Хозелиц, — Пусть она, конечно, издохнет, и как можно скорее, я тоже желаю ей этого от всего сердца, но писать так не нужно.

— Ну, не пиши, — уступил Михалко. — «Для того, чтобы господин эмиссар напрасно не терял времени…»

…своего драгоценного времени, — поправил Хозелиц.

— «…драгоценного времени, — диктовал дальше Михалко, — мы скажем Вам…»

… Вашему Высокоблагородию…

— «…скажем Вашему Высокоблагородию, где находится берлога того медведя, на которого Ваше Высокоблагородие охотится».

…изволите охотиться…

— Ладно: «изволите охотиться. Ростовщицей нашей деревни…» Пиши, Балинт! — «…нашей кровопийцей является та самая жена Натана Шейнера, та паршивая стерва, у которой Ваше Высокоблагородие изволили ужинать, когда последний раз были в нашей деревне».

— Когда Вы в последний раз изволили почтить своим посещением нашу деревню.

— Отстань! — крикнул Михалко на Хозелица. — «Мадам Шейнер, — сердито и громко диктовал он дальше, — самая паршивая падаль, самая подлая ростовщица. Это знают хорошо все, кроме Вас, господин эмиссар. Если кто-нибудь из пеметинских бедняков жалуется этому дохлому Шейнеру, что он голодает, что ему нечем кормить своих детей, Шейнер посылает его к своей жене, а эта проклятая баба дает взаймы несчастному три-четыре форинта, а за каждый одолженный форинт взимает по три крейцера в неделю. Высчитайте, господин эмиссар, сколько это будет процентов».

— Это мы должны высчитать сами, — высказался Медьери.

— Сто пятьдесят шесть процентов, — сказал я.

— Это верно? — спросил Михалко.

— Да, верно, — ответил вместо меня Ревекка.

— Видишь ты, — обратился Михалко к Хозелицу. — И ты еще возражал против этого мальчика!

— Я только против тебя возражал, Григори.

— Не ссорьтесь! Можно делать все, только ссориться нельзя! — сказал плачущим голосом старик Шенфельд.

— Ну, тогда пиши дальше, Балинт. Пиши так: «Эта грязная свинья взимает с несчастных пеметинцев сто пятьдесят шесть процентов годовых. Их кровью она угощает и Вас, Ваше Высокоблагородие».

— Этого не надо, — сказал Медьери.

— Нет, надо! — кричал Михалко.

Диктовка — вместе со всеми ссорами — заняла больше часа. То, что было написано под диктовку Михалко, я переписал потом за десять минут.

— Теперь вопрос заключается в том, кто это подпишет, — сказал Хозелиц, когда я прочел окончательный текст письма.

— Надо послать без подписей, — заявил Ревекка.

— Глупости! Все, что мы здесь пишем, эмиссару великолепно известно. Мы ему пишем только для того, чтобы он понял, что мы тоже не слепые, и не мог потом сказать, что не арестовал Шейнершу, так как не знал, кто она такая. Те, кто подпишут, — это свидетели против эмиссара! — горячо сказал Хозелиц.

— Надо будет собрать сто подписей, — предложил Михалко.

— Для ста человек арестантский дом начальника уезда слишком тесен, — захныкал старик Шенфельд. — Даже сидеть будет негде. Как же мы спать будем?

— Нужно собрать сто подписей, — повторил Михалко. — Венгры могут смело подписаться: венгр не может быть еврейским ростовщиком. Что касается русин, — они не боятся, они привыкли уже к тюрьмам. Евреям подписываться не надо.

— Постой, Григори, погоди! — возразил Хозелиц. — Ты начинаешь смотреть на евреев так же, как пророк Дудич, который рисует их трусливыми собаками. Стыдись, Григори! Первым подпишусь под письмом я, вторым — Ижак. Хочешь, Ижак, или нет?

— Хотеть-то я не хочу, но подпишусь, — ответил старик Шенфельд.

Все сидящие у костра, за исключением сына Михалко и меня, подписались на листке. Медьери и Ижак Шенфельд поставили только три крестика, фамилии же их подписал я.

Письмо взял Михалко.

Ревекка подбросил в огонь свежие сосновые ветки. Посыпались искры, несколько секунд огонь, шипя, боролся с сырыми сосновыми иглами, потом вспыхнул высоко вздымающимся пламенем.

— Хорошо бы стакан вина! — вздохнул Медьери.

— Рюмку бы водки! — сказал Михалко.

— Я знаю многое, что было бы хорошо, — сказал Хозелиц.

Бричку правительственного эмиссара Акоша Семере, въехавшую в Пемете, тянули две прекрасные серые лошади. Семере был усатый и бородатый венгерский господин, в сапогах, старомодно одетый. Гуляя по улицам, он приветливо отвечал на поклоны каждого еврейского оборванца или русинского дровосека. Детям он раздавал крейцеры и расспрашивал их, как они учатся. Стариков он также останавливал и спокойно выслушивал все их жалобы. Вздыхал вместе со всеми вздыхающими.

Эмиссар остановился у директора Кэбля, обедал у Шейнеров, а вечера проводил у начальника уезда, выпивая и играя с ним в карты. Михалко, принесшего письмо пеметинских рабочих, эмиссар принял в доме Кэбля. Пожал руку кузнецу-медвежатнику и обещал ему тщательно изучить жалобы пеметинцев.