Особенно потрясало такое положение тех зэков, которые попадали «за колючку» из колхозов. Ведь в те годы крестьяне были фактически крепостными! Они не имели паспортов и не могли свободно передвигаться по стране — только с разрешения председателя колхоза или совхоза. Тем более невозможно им было переселиться из села в город. Но и этого мало. За невыработку определённого количества трудодней колхозники привлекались к уголовной ответственности! Причём эта ответственность постоянно ужесточалась.
Так, по Указу Президиума Верховного Совета СССР от 15 апреля 1942 года «Об ответственности колхозников за невыработку обязательного минимума трудодней» подобное «преступление» каралось исправительно-трудовыми работами на срок до шести месяцев с удержанием из оплаты трудодней 25 процентов в пользу колхозов; при повторной невыработке накручивался дополнительный срок.
Свидетельствует Лев Разгон:
Я с интересом спросил профессора: знает ли он об указе Президиума Верховного Совета от какого-то (не помню какого) июня 1947года? Профессор ответил, что о таком указе слыхом не слыхал…
А я слыхал. Более того: во время моей командировки по районам Ставрополья в качестве методиста краевого кабинета культпросветработы присутствовал на собраниях, когда крестьянам зачитывали этот указ. В газетах он не был опубликован, но колхозников о нём добросовестно известили… По этому указу труд в колхозе объявлялся обязательным для всех проживающих в сельской местности и не работающих на производстве или не служащих в советских учреждениях. Каждый мужчина, женщина, юноша, девушка, подросток обязаны были работать в колхозе. И вырабатывать определённую норму трудодней. Кажется, для Ставропольского края минимум трудодней был установлен в 176. Так вот: каждый, кто уклонялся от труда в колхозе и не вырабатывал за год установленного минимума трудодней, постановлением сельского совета (да, да, да! Не суда, не даже какой-нибудь такой-сякой «тройки», а просто сельсовета!) вместе со всей нетрудоспособной частью семьи высылался на пять лет в «отдалённые места Советского Союза», где уже обязан был работать на положении ссыльного. Я много встречал таких ссыльных на пересылках, в тайге на Верхней Каме. («Непридуманное»).
А теперь представьте себе, что крестьянские парни из голодных сёл и деревень, фактически крепостные, лишённые паспортов, не имеющие права свободного передвижения по стране, навсегда обречённые жить и до седьмого пота вкалывать в родном колхозе «Червоно дышло» — эти самые ребята попадали в «зоны» ГУЛАГа! С ужасом шли они по этапу в лагеря… и обнаруживали здесь райскую жизнь по сравнению со своей, нищенской! Это был шок, потрясение. Измученные, изголодавшиеся люди ступали на землю Эльдорадо.
Но и это ещё не всё. После отбытия срока наказания «крепостным» выдавалась на руки справка об освобождении. А с этой справкой бывший колхозник превращался в бывшего зэка, а проще говоря, человек становился относительно СВОБОДНЫМ, он мог отправляться на все четыре стороны, в любую точку Советского Союза, где получал паспорт и оседал на жительство. Жизнь в «зоне» оказывалась лучше, сытнее, вольготнее, чем на свободе! К тому же для крестьянина срок наказания обращался в избавление от крепостной колхозной зависимости! Многие селяне, скинувшие таким образом ненавистное колхозное ярмо, выйдя на волю, подсказывали тот же самый путь к свободе своим землякам. Мне довелось беседовать с несколькими «бывшими», для которых воспоминания о послевоенном ГУЛАГе окрашены в самые светлые тона: ведь благодаря ему они из «крепостных» получили «вольную»! Обычно просто открыто крали что-нибудь из колхозного имущества, получали несколько лет, неплохо подрабатывали — и потом на воле становились полноправными горожанами!
Это вовсе не преувеличение, не гротеск. Это — реальность. Кстати, нечто подобное наблюдалось уже в конце 40-х годов. Обратимся к воспоминаниям Льва Копелева. Он описывает торжественное собрание в лесном лагпункте, посвящённое первой годовщине Победы (то есть речь идёт о 1946 годе):
После торжественного собрания, происходившего в клубе за зоной в присутствии самого начальника лагеря, выдавались премии «рекордистам» — лучшим рабочим лесоповала, деревообделочных и швейных фабрик, инженерам, техникам и некоторым врачам. Начальник благодушествовал, он тоже получил из Москвы премию и благодарность за перевыполнение планов. Он произнёс речь, в которой наставлял врачей — «Лечить надо не так порошком, как пирожком… Кормить надо так, чтоб вовсе не было доходных, а только справные работяги».
Вызвали на сцену вольнонаёмного бригадира лесорубов, осетина Ассана. Он отсидел несколько лет за бандитизм, был освобождён досрочно за немыслимые рекорды, — выполнял по три-четыре нормы в день без «чернухи»… Ассану вручили карманные часы с цепочкой. Но ещё не отзвенела последняя нота бодрого туша, как он широкой лапой отодвинул награждавшего офицера, подошёл вплотную к столу, накрытому кумачом, — а он в старом тёмном бушлате, сутулый, небритый, из густой бурой щетины торчал большой ястребиный нос, — положил часы перед начальником и заговорил, всё более разгорячаясь.
— Забери часы, гражданин, товарищ полковник. Забери.
Сыпасибо… Я тебя прошу другая премия, настоящая премия. Законвоируй меня обратно. Хочу назад в зону.
— Ты чего мелешь, чудак? Ты ж свободный гражданин…
— Хочу в зону, понимаешь? Хочу жить, как человек. Когда я был зека, я в лесу давал рекорды, а приходил в зону, имел чистую кабинку, имел хорошее питание. Горячий обед, приварок, хлеб от пуза. Всегда сытый был. Хотел — выпить имел. В кабинке чистая постель — простыня, подушка — первый срок. Бабы имел красивые. Чистые — сколько хотел. Не шалашовки какие, а молодые, городские девочки имел, хорошие самостоятельные женщины. Хотел вольное барахло — купил. Знакомый урка пулял, хоть самый заграничный пинжак. Гроши имел не считал… А теперь што? Кушать хочешь, — карточки надо. Готовить некому. Обедать иди в столовка — стой очередь. Обед совсем говно. В зоне такой обед только последний доходяга хавать будет. Зарплата получать — стой очередь; а там заём берут, налог берут. Что осталось — хрен сосать. Бабы на воле тут вовсе плохие бабы — только бляди без совести… В зоне у меня ни одна вошь не была, каждую неделю бельё менял. А теперь я вшивый стал, вот посмотри пожалуйста… Возьми обратно в зону, начальник, я на совесть работать буду, я пять норм давать буду. Забери, пожалуйста, по-хорошему. А то психану, убью кого-нибудь, большой срок получу, в другой лагерь повезут.
… У нас в корпусе лежал мастер леса, заключённый с 1937 года. Образованный экономист. Слушая разговоры об этом «молении о зоне», он объяснил нам, что жизнь вольных работяг в леспромхозах, находившихся в тех же районах, что и лагерь, как правило, хуже, чем у заключённых и чем у военнопленных… («Хранить вечно»)
Но в 40-е годы это было всё-таки скорее исключением; «сидельцев» вроде Ассана, умевших и так вкалывать, и так неплохо пристроиться (отдельная «бендешка», женщины, еженедельное чистое бельё) было не так много. В 50-е, в результате изменений и послаблений режима (на которые власть пошла в результате арестантских бунтов), преимущества лагерей перед волей стали очевидными для многих заключённых. Выходило, что «воры», насаждая свои «законы», часто уже имели дело не с людьми, обделёнными судьбой, сломанными «системой», жестоко наказанными государством. Они покушались на счастливую долю настоящего мужика — того, кого они презрительно называли «на время взятый от сохи»! Мужик этот, вкалывая в лагере «на всю катушку», мог не только неплохо жить внутри «зоны» — он имел возможность и отложить неплохие деньги на будущую, свободную жизнь! И делиться ни с кем не желал. А в случае непонимания этой простой жизненной позиции он мог доходчиво разъяснить её как «законникам», так и «сукам». Где-то доходило до кровавой «мясни», где-то зарвавшегося «урку» просто «пускали под пилораму».
