И впрямь, может быть, не англичанам судить власовцев. Это трудно и нам, нынешнему поколению, не попадавшему в такие экстремальные условия. Зато могли судить их те, кто рядом с ними мёрз в землянках на нарах и хлебал грязную брюквенную баланду, у кого на глазах росли поленицы трупов во время тифозных эпидемий, кого не смогли сожрать вши и добить лагерные бандиты… Именно об этих людях с полным правом можно сказать, что они уцелели волею судьбы и случая. Власовцы же уцелели волею предательства.
Соответственно к ним и относились. Не ко всем, конечно, но к большей части. Предатель, он и в лагере предатель. Подобное отношение со стороны узников KZ (так сокращённо называли концлагеря) — понятно. Но не составляли исключения и «блатные», «честные воры». На власовцев переносились те же мерки, что использовались в отношении «ссученных». Тот, кто предал «идею» за кусок хлеба или даже за спасение собственной шкуры, воспринимался уголовным миром как «гад», «блядво». Ведь «законники» за свою «идею» шли и на «пики», и на страшные муки «трюмиловок». А тех, кто «скиксовал», «очканул», считали просто «гнилыми». Таких и называли брезгливо — «животное».
Возможно, в ряде случае это было несправедливо. Но надо отдать должное арестантскому чутью. Чаще всего в ряды Русской освободительной армии всё же попадали пленные из тех, кто послабее духом, кто старался выжить любой ценой (нередко — из категории узников, дравшихся за право вылизать котёл после баланды или бандитов, душивших «доходяг» по норам). Такие же замашки сохранялись у этих «автоматчиков» и в советских лагерях.
В этом отношении показателен эпизод из повествования об отце Арсении (в миру — Пётр Андреевич Стрельцов, учёный-искусствовед) — священнике, прошедшем сталинские лагеря:
Обыкновенно заключённые боялись высказываться, но спор разжигал страсти и заставлял забывать о последствиях в «особом отделе», и иногда кто-нибудь из спорящих говорил: «Была не была, всё равно подыхать»…
Около одного лежака, недалеко от нар о. Арсения, собралось несколько человек, и в скором времени возник спор на тему: «Отношение зеков к власти»… Спор приобрёл острый характер. Собрались бывшие партийцы, интеллигенты разных профессий, несколько бывших власовцев и ещё какие-то заключённые.
… Один из заключённых, осуждённый за агитацию и подготовку покушения на жизнь Сталина, был особенно озлоблен. Лицо его кривилось, голос дрожал. Несколько власовцев так же ожесточённо ругали всех и вся.
Кто-то из собравшихся, увидев о. Арсения, сидевшего на своих нарах, сказал, обращаясь к нему: «А ну-кось, Пётр Андреевич! Слово своё о властях скажите. Как церковь к власти относится?»
Власовец Житловский, командир какого-то соединения во власовской армии, в прошлом журналист и командир Красной Армии, человек жестокий и властный, державший в своих руках группу власовских офицеров, живших в лагере и бараке, снисходительно смотрел на о. Арсения.
Власовцы держались в лагере независимо, ничего не боялись, так как им всё уже было отмерено, конец свой знали и сидели действительно за дело. «Давай, батя, сыпь!»
Однако вдруг оказывается, что пострадавший от Советов священник не становится на сторону власовцев и хулителей власти:
«…Что бы ни происходило в моём отечестве, я гражданин его и как иерей всегда говорил своим духовным детям: надо защищать его и поддерживать, а что происходит сейчас в государстве, это грандиозная ошибка, которая рано или поздно должна быть исправлена».
«Попик-то наш красненький, — сказал Житловский. — Придавить тебя надо за такую паскудную проповедь…»
Действительно, отец Арсений ударил по самому больному месту: отчизну надо защищать от врага. Если ты предал её, этого не оправдать никакими «идеологическими» соображениями. И власовцы начали мстить:
После этого спора некоторые заключённые стали преследовать о. Арсения и особенно из группы Житловского. Раза два избили его ночью, облили мочой нары, отнимали пайку. Мы, дружившие с ним, решили оберегать о. Арсения от людей Житловского, зная, что это народ отпетый, который может сделать всё, что хочет.
Как-то вечером пришёл киевлянин Жора Григоренко, близкий друг Житловского, и позвал о. Арсения к своему шефу. О. Арсений пошёл. Житловский, развалившись на нарах, говорил со своими дружками, собравшимися вокруг: «Ну-ка, поп? С нами или с большевиками пойдёшь? На «особый отдел» работаешь, исповедуешь нашего брата, а потом доносишь? Пришьём тебя скоро, а сейчас выпорем для примера»…
Отец Арсений спокойно посмотрел на Житловского и сказал:
«Я верю в Бога, верю в людей и до последнего своего вздоха буду верить. А Вы? Где Ваш Бог? Где вера Ваша? Вы много говорите о том, что хотите защитить угнетённых и обиженных людей, но пока Вы уничтожали, убивали и унижали всех соприкасающихся с Вами. Взгляните на руки Ваши, они же у Вас в крови!»
… Сказав, о. Арсений встал с нар и пошёл в конец барака, но сверху с искажённым от злобы лицом соскочил Григоренко и бросился душить о. Арсения, и в то же время, расталкивая столпившихся дружков Житловского, появился высокий и мощный заключённый, носивший в бараке прозвище «Матрос». Был он действительно матросом из Одессы, осуждённым за «политику» к пятнадцати годам нашего лагеря…
Растолкав собравшихся, Матрос схватил Григоренко, приподнял, словно мешок, и бросил в толпившихся дружков Житловского.
«Ты, деточка, забыл, здесь не полицейский участок у немцев, а наш лагерь, — и, обернувшись к Житловскому, схватил его за руки, повернул к себе лицом и сказал с одесским жаргоном: — Милый ты мой! Угомони своих холуёв немецких, а то всех перережем. Всех!»
Конечно, можно говорить о том, что эти воспоминания достаточно субъективны. Но есть одно обстоятельство, которое заставляет нас с большой долей доверия относиться к подобным свидетельствам.
Дело в том, что у администрации лагерей и в целом у власти отношение к бойцам РОА было довольно лояльное — куда благосклоннее, чем к тем красноармейцам, которые не согласились стать в фашистских KZ коллаборационистами. Сроки власовцам давали небольшие; по сравнению с наказанием остальных лагерников эти сроки были просто смешными — какой-нибудь «пятерик», в крайнем случае «семерик»! Как говорили бывалые арестанты — «Я бы такой срок на параше на одной ноге отстоял!» Более того: нередко после освобождения власовцы… надевали форму работников НКВД и пополняли ряды работников мест лишения свободы! Вот что пишет об этом Разгон:
Власовцы в конце войны откатывались на запад, чтобы сдаться американцам или англичанам… Наши союзники выдали бывших власовцев, заручившись обещанием, что к этим пленным отнесутся гуманно. Действительно, им дали довольно сносные срока: пять или семь лет. После отбытия срока им не разрешали уезжать в те места, откуда они были родом. Бывшие власовцы осели на Севере, многие из них нанялись надзирателями в многочисленные лагеря. Их охотно брали: они имели опыт и хорошо работали.
И вот человека, ставшего «изменником родины» с двадцатипятилетним сроком, пригоняют в лагерь, и у вахты он видит — в энкавэдэвской форме! — того, кто лежал с ним рядом на нарах, а потом изменил, завербовался во власовцы… Я был свидетелем шока, испытанного человеком, уже перевидавшим многое. Он бросился на изменника, считал, что разоблачил гада. Впрочем, недоразумение быстро выяснилось… («Непридуманное»).
Назвать такую позицию бойцов армии генерала Власова нравственной — язык не поворачивается. А впрочем, став на путь измены однажды, позже легко привыкаешь метаться из одного лагеря в другой. Оправдание найти так легко…
«Ще не вмэр Степан Бандера»: украинские националисты в истории ГУЛАГа
