Впрочем, точно таким же образом «мусора» нередко поступали и с «суками». Уже упомянутый поэт Анатолий Жигулин в своих мемуарах «Чёрные камни» вспоминает:
Месяца через три после моего выхода из БУРа, как-то вечером, когда мы чифирили в бараке с Косым и другими ребятами, прибежал шестёрка от нарядчика:
— Пан Косой! Пан нарядчик просил вам передать, что завтра утром вас и ваших друзей выдернут на этап, всего четырнадцать человек.
— А куда?
— На Центральный! Пан нарядчик, — это паренёк сказал Косому на ухо, но я слышал, — просил передать, что шмонать вас не будут — ни здесь, ни там.
— Ясно! — сказал Лёха, когда паренёк убежал. — Поедем на Центральный сук резать. Готовьте пики. Дело доброе — начальник разрешает.
…Нас действительно не шмонали, и у всех были хорошие пики. Семь-восемь километров — путь небольшой. Нас построили у вахты Центрального, передали наши дела дежурному… У ворот нас тоже не шмонали, только приказали:
— В БУР.
…Когда мы подошли к БУРу, суки уже сидели в одной из камер с решётчатой дверью под замком. Нас всех тоже поместили в большую, просторную камеру — наискосок от «сучьей». Лёха Косой начал весёлые переговоры:
— Эй, Протасевич, Чернуха, Дзюба! Ночью начальник забудет закрыть замки на камерах. Резать вас будем. Толик-Беглец на вас большой зуб имеет. Вы меня поняли?
— Поняли, — жалобно сказал Протасевич.
— Попроси у него прощения. Может, он тебя простит.
Протасевич, всхлипывая, начал просить прощения:
— Толик! Прости, Христа ради. Век не забуду. Порежь, если хочешь, только жизни не лишай.
Наша камера развеселилась. В соседней царила могильная тоска…
Всю ночь мы ждали открытия замков. Но — увы! — этого не произошло. Лагерное начальство почему-то отказалось от своего намерения.
Можем успокоить Анатолия Владимировича: чаще всего такие намерения начальство доводило до конца.
Почему? Ведь «ссучившиеся» воры, казалось бы, приняли сторону лагерного начальства. По крайней мере, они так громогласно провозгласили. Но этими утверждениями и лозунгами вводить в заблуждение и чекистов, и арестантов можно было недолго (если те и другие вообще склонны были заблуждаться). «Суки» в зонах оказались значительно хуже «честных воров», наглее и подлее. Пользуясь поддержкой начальства, «сучья порода» не знала удержу в беспределе, ограблении «фраеров» и «мужиков».
Вот что свидетельствует тот же Жигулин:
Расскажу о суках, царивших на ДОКе. Главным среди них был Гейша. Его я не видел. Видел я, и видел в «деле», старшего его помощника — Деземию. Ходил он и в жилой, и в рабочей зоне со свитой и с оружием — длинной обоюдоострой пикой (у всех у них были такие пики — обоюдоострые кинжалы из хорошей стали длиной 30 см). Начальство смотрело на это сквозь пальцы.
Однажды я задержался в столовой. Она была пуста, блестела вымытыми до желтизны полами. Только два мужика-работяги спорили из-за ложек — чья ложка? И вошёл с свитою Деземия. Заметив спорящих, он направился прямо к ним.
— Что за шум такой? Что за спор? Нельзя нарушать тишину в столовой.
— Да вот он у меня ложку взял, подменил. У меня целая была. А он дал мне сломанную, перевязанную проволочкой!
— Я вас сейчас обоих и накажу, и примирю, — захохотал Деземия. А потом вдруг молниеносно сделал два выпада пикой, — словно молнией выколол спорящим по одному глазу.
И сам Деземия был чрезвычайно доволен своей «шуткой», и вся свита искренне хохотала, созерцая два вытекающих глаза.
— Нехорошо ругаться! — заключил мерзавец… («Чёрные камни»)
Несколько моих собеседников из числа гулаговских «мужиков» подчёркивали главную особенность таких расправ. Они всегда проводились под видом «восстановления справедливости», но с каким-то особым садизмом. Так, в одном из магаданских лагерей, где «чалился» заключённый Андрей С-ев, «крысятнику» (арестанту, который крал у своих же собратьев) «суки» в назидание другим отрубили обе руки. В другом случае заключённому, посмевшему огрызнуться на «помощников администрации», «бляди» просто отрезали язык. Уже не помню точно, по какой причине, но ещё одному «сидельцу» разрезали рот до ушей…
Подобная «защита справедливости» и «наведение порядка» способствовали накоплению глухого недовольства, порою приводили к взрывам негодования. Кроме того, одно дело, когда «блатные» режут друг друга, другое — когда портят «рабочую силу».
В конце концов это поняли и чекисты. Некоторые из старых лагерных работников признавались автору этой книги, что с ворами в зоне было намного спокойнее, чем с «суками». Однако это относилось уже к концу 40-х годов и началу 50-х. Мы ещё вернёмся к причинам этого феномена. Пока же обратим внимание читателя на то, что в «сучью войну» были вовлечены не только две основные противоборствующие стороны, но и остальной арестантский мир, который в результате воровской резни распался на множество течений, групп и «мастей». Не разобравшись в том, кто есть кто (вернее, кто был кто), мы не сможем нарисовать объективную картину Великого Воровского Раскола. Рассказывая о течениях и группах гулаговских «сидельцев», оговоримся сразу: мы не посвящаем отдельных глав «сукам» и «ворам» (эти «масти» красной нитью проходят через всё наше повествование); то же самое можно сказать о «мужицко-фраерской» массе — она играла в резне профессионального преступного мира в основном роль сторонних наблюдателей (особой «масти» «ломом подпоясанных» мы отводим место в очерке «В бой идут одни мужики»). Вскользь характеризуется и роль «вояк» из бывших советских солдат и офицеров (этой группировке тоже посвящён отдельный очерк — «Когда звереют автоматчики»). Обо всех остальных значимых течениях в зэковском мире ГУЛАГа поговорим подробно — насколько нам позволяет собранный материал.
«Бабочки»
Рассказ об основных арестантских «мастях» (кастовых группировках в лагерном мире) мы начнём со знакомства с так называемыми «бабочками» — особой категорией уголовников, активно выступавшей на стороне «честных воров». Многие из «бабочек» и были самыми настоящими «законниками». Название своё эта «масть» получила потому, что уголовники наносили себе на самые видные места (обычно на щёку, шею, лоб) татуировку мотылька — своеобразный тотем воровского «камикадзе». Арестанты, наносившие такую наколку, раз и навсегда отрезали себе путь к компромиссу с «суками», а также возможность при случае выжить, скрывшись в общей массе зэков и выдав себя за «фраера». То есть «бабочки» провозглашали не просто верность «воровским законам», но и агрессивное стремление их защищать. Татуировку мотылька, впрочем, чаще наносили не собственно «воры», а те уголовники, которые стремились доказать свою преданность «шпанскому братству», надеясь в будущем «короноваться», быть возведёнными в ранг «законного вора».
Любопытно, что, кроме рассказов старых арестантов, мне больше нигде не удалось найти сведений о «бабочках». Исключение составляет «Чёрная свеча» Высоцкого и Мончинского; в романе мимоходом упомянут один из представителей этой «масти» при описании обитателей «воровской хаты»:
В левом углу на верхних нарах, где двое играли в карты, закрутили головами. Не принимавший участия в игре громадный зэк с наколотой на щеке бабочкой потребовал с угрозой:
— Кажи масть, гости!
И до сих пор в некоторых регионах Центральной России татуировка бабочки считается символом агрессивности осуждённого, его непримиримой позиции по отношению к администрации мест лишения свободы и активу из числа арестантов, который сотрудничает с начальством. Но в целом эта наколка утратила своё значение. Более того: в начале 90-х годов в колонии строгого режима г. Ростова-на-Дону бабочку на лбу осуждённого вытатуировали… в знак его принадлежности к пассивным гомосексуалистам!
