Алексей Васильевич рассказывал, что, работая парикмахером в «зоне», он обязан был сдавать небольшую дневную выручку, а всё, что сверх того (как минимум четыре-пять таких выручек), оставлял себе и после передавал жене на волю. Выйдя из колонии (где с учётом зачётов рабочих дней он пробыл всего семь месяцев), он принёс с собой значительную сумму денег, которую в то время он вряд ли смог бы заработать на воле и за год.
Но его «приварок» был ещё одним из самых скромных. Алексей Васильевич рассказал, как в их лагерь перевели этап зэков, работавших до этого некоторое время на урановых рудниках. Они были одеты так, как не мог позволить себе даже начальник лагеря: шикарные пальто и полушубки, элегантные костюмы и прочее. Деньги этапники вообще не считали. Стараясь задобрить и расположить к себе парикмахера, они дарили ему «широким жестом» дорогие меховые рукавицы, шапки, галстуки, шарфы, пачки чая, банки тушёнки…
«Мужик» вдруг понял: ему есть к чему стремиться и что терять! Но и хищные «законники» почувствовали запах добычи. Они решили, что вот теперь-то настал их звёздный час! По старой традиции «воры» решили дать понять работягам, что трудовыми доходами надо делиться с теми, кто «страдает за идею» и за «арестантское дело».
Однако в этом «благородном стремлении» «честняки» перегнули палку. Как мы уже отмечали, в этот период воровской контингент стал более суровым, агрессивным, жестоким. Разумеется, после «сучьих войн» «воры» понимали, что «мужика» не стоит очень сильно обижать. Надо дать ему дышать, однако работяга должен понимать и то, кто в «зоне» хозяин. Только одного не учли «законники» в своих «наездах» на «пахарей», дележах, сборе «общака» и «дербанках». С приходом перемен в лагерную жизнь изменилась во многом и психология «сидельцев». Нищенский кусок отдавать было легче. Теперь же терять львиную долю довольно весомого заработка в пользу «доброго дяди», когда этим куском можно было прекрасно пользоваться самому и даже помогать семье… Ради чего? Ради «воровской идеи»? Непонятного «закона»? Вот пусть те, кто этот «закон» сочинял, от себя куш и отрывают!
И «мужики» встали на дыбы. Суровые «законники» — тоже. Как это — какие-то «мерины», «рогомёты», «пыль лагерная» — и смеют выступать против элиты блатного мира?! Нашинкуем, как капусту!
«Мужицкие войны» были, пожалуй, не менее кровавыми, чем «сучьи». Но — более скоротечными.
Расстановка сил и результат определились очень быстро. «Воровской» мир слишком уступал в численности миру «мужицко»-«фраерскому». Повторилась история с «жиганско»-«уркаганской» резнёй — но с точностью до наоборот! Напомним: в середине 50-х работяги-арестанты составляли в лагерном мире подавляющее большинство, поскольку немало «воровской» «пристяжи» ушло на волю по амнистии.
К тому же на этот раз начальство опять выступило против «воров», используя общее недовольство заключённых. Старые работники системы исполнения наказаний и сейчас не скрывают того факта, что они всячески поддерживали «мужиков» в борьбе против «воров» и прямо «подсказывали» им образ действий.
Здесь важно отметить ещё одно обстоятельство. В послевоенные годы в администрацию мест лишения свободу пришло немало фронтовиков. Вот такой парадокс: одни «вояки» сидели, другие — их «перевоспитывали». Лагерные проблемы фронтовики стремились решать по-боевому, быстро и эффективно. А большинство проблем создавали именно профессиональные уголовники, которые пытались «прижать» «мужика». Бывший начальник лагеря в беседе с автором этой книги признавался:
— Я вижу: «блатари» решили, как они выражались, «держать масть» в моём лагере. Обнаглели до того, что нескольких мужиков запороли прямо в бараке! Ну, зэки ко мне пришли жаловаться. Говорят: разберитесь, гражданин начальник! А та мы за себя не отвечаем! Я им говорю: чего-то я не понял, что значит — «за себя не отвечаете»? А что вы такого сделаете? Воров, что ли, пойдёте резать? Ну, один из арестантов, здоровый мужик, Ваня Сарай, откуда-то, кажется, из-под Иванова, мне так и отрубил: мол, чего там резать — бараки ихние подпалим. И вся недолга! А будут выскакивать — порубим! Ну, я им объясняю: в общем так, ребята, про эти фейерверки я чтобы больше не слышал. Барак — государственное имущество, я потом этих поджигателей найду и ноги повыдёргиваю. В моём лагере никто ничего жечь не будет! Потом уже оставил одного Ваню этого и разъяснил: государственное имущество жечь не позволю, а если вы кому башку ненароком проломите — башка не государственное имущество. За каждой башкой не уследишь… Сарай меня и спрашивает: так что, гражданин начальник, значит, мы можем их резать? Я ему отвечаю: да хоть ешьте! Только, говорю, если это не снизит производственные показатели. Не, — он мне говорит, — только повысит! В общем, устроили они на следующий день кровавую баню. Я своих-то предупредил, чтобы не мешались. Сам смотреть не стал: я этой мясни на фронте нагляделся…
Вот как описывает один из эпизодов резни «воров» и «мужиков» тот же Лев Разгон:
…Я видел конец Вани Француза («вор в законе» середины 50-х гг. — А.С.). Весной 55-го на Чепецком лагпункте началось восстание «мужиков» против «законников». О том, что такое восстание готовится, знали почти все. Во всяком случае, почти все заключённые. И «мужики» и «законники» — невзирая на все тщательные обыски на вахте — проносили в зону оружие: железные прутья, самодельные ножи, топоры… Начальство, конечно, тоже знало о готовящемся. На вышках были выставлены пулемёты, надзиратели озабоченно бегали по всей зоне. Очевидно, они следили за Иваном. Он — при всём своём опыте — проглядел это. Когда стороны с диким ожесточением кинулись друг на друга, когда с вышки — пока в воздух — затрещали пулемётные очереди, два надзирателя подстерегли Ивана, когда он был возле запретки, схватили его и мгновенно перекинули через проволоку… Иван упал на проклятую землю запретки, хотел приподняться, но над ним засвистели пули, и он понял, что всё кончено…
Всё это происходило у самой конторы, мы стояли у окна и видели драматический конец вождя «законников»… Ивана увели за зону, в карцер, а восстание продолжалось, хотя было уже совершенно очевидно, что «законники» потерпят поражение. Через два часа они сдались и лагпункт стал чистым, все в нём были рассортированы. Мёртвых и раненых унесли в стационар, «законников» вывели за зону — им предстоял этап на другой лагпункт, где были только такие, как они. Ивану теперь предстояла совершенно другая, ещё непонятная для него жизнь. Теперь его отправят на лагпукт, где собраны «суки», и самому Ивану предстояло дальше вести позорную и непривычную жизнь «ссучившегося»… («Непридуманное»)
Для непосвящённых объясним: попасть в «запретку» — контрольно-следовую полосу между внутренней зоной лагеря и основным ограждением — считалось несмываемым позором для «законника». «Ломились в запретку» обычно те, кто пытался спасти свою жизнь и отдавал себя под защиту часового на вышке. Это считалось возможным только для «ссучившегося»…
«Мужицкие» выступления широким фронтом прошли по всему ГУЛАГу.
Иначе и быть не могло. В лагерях того времени создалось странное, парадоксальное положение. По старой, выработанной издавна привычке зэковскую массу гнали на все «великие стройки». При этом, используя арестантов на тяжёлых, трудоёмких, вредных работах, им теперь платили неплохую зарплату (даже принимая во внимание заниженные нормы, вычеты за содержание, а также «хозяйскую половину» — то есть удержание 50 % заработка в пользу государства), которую заключённые использовали совершенно свободно, как им вздумается! Это при том, что на воле простым работягам жилось куда более тяжко, особенно учитывая непростые условия послевоенного полуголодного быта.
Вот как описывает обстановку тех лет один их старых «каторжан», Виктор Аникиенко (рассказанное им относится к концу 50-х годов):
Романтика каторги. В те годы в лагерях, может быть, и было что-то от романтики. Доживали последние дни коммерческие столовые, магазины ломились от обилия шмоток и продуктов, которых и на свободе было не купить. По выходным шумные базары, барахолки с обязательными для таковых атрибутами: карманниками, чернушниками, аферистами и пр. Вечерами гитары в бараке разрывались от тоски и грусти; шла игра по-крупному, «ширево», «шмаль». В промзоны и на объекты шастали девочки и срывали куш чистоганом. («Романтикам ГУЛАГа»).
