— Ха!

Силанпа подозвал официанта и заказал всем по пиву.

— Однако сеньору, видать, всегда хорошо платят, иначе разве мог бы он позволить себе подобную роскошь? — Силанпа кивнул в сторону двух сеньорит.

— Просто иногда фартит по-крупному, — подмигнул ему Абучиха.

— Избранник судьбы! Мне, к примеру, никогда особенно не везло. — Внимание Силанпы привлекли стройные женские ноги в туфельках на шпильках под столом у дальней стены зала. — И чем же вам приходится заниматься, чтобы так пофартило, если не секрет?

— Да нет, ничего такого, вы не подумайте… Обычные рейсы, все зависит от щедрости заказчика.

Эступиньян понял, что настал момент истины: грузоперевозчика так и подмывало все рассказать, надо только чуть-чуть подтолкнуть. Он предложил выпить, потом подмигнул Абучихе, положил руку ему на плечо и улыбнулся:

— Поделитесь жизненным опытом с друзьями!

— Ну, не знаю… — Абучиха сделал несколько глотков из бокала с пивом, глаза его вдохновенно горели. — Всякое бывало, и в переделки попадал, и такое случалось, что иногда даже понять нельзя!

— Плачу за место в зрительном зале! — быстро сказал Силанпа и бросил на доску для паркес купюру в пять тысяч песо.

— Я кино не показываю, — ответил грузоперевозчик. — Вы ничего не увидите.

— Хорошо рассказанную историю можно смотреть, как кино, — подзадорил Силанпа.

— А вы, видать, большой любитель послушать разные истории?

— Да, поскольку в детстве я ни разу не отмечал свой день рождения, для меня это вроде праздника.

— Вот оно что…

Абучиха почесал подбородок, глядя на купюру, сгреб ее в кулак и поднес к носу. Потом с таинственным видом посмотрел по сторонам, склонился над доской для паркес и произнес заговорщическим тоном:

— Ладно, но только все, что я расскажу, должно остаться за этим столом!

— Коне-е-чно! — хором протянули Эступиньян и Силанпа, крестясь для убедительности.

— Что и говорить, повезло мне тогда! — Он откашлялся и сделал хитрые глаза. — Подрядили меня на днях отвезти большой тюк из Тунхи в Чоконту за довольно кругленькую сумму. Велели ехать ночью и нигде не останавливаться. Я не знал, что там упаковано, но у меня в этих делах профессиональный нюх. То есть, даже не зная, что за груз, я чую, когда он с нехорошим душком, и в таких случаях отказываюсь от заказа. Впрочем, вам это, должно быть, не интересно! Чья очередь ходить?

— Моя. — Эступиньян взял в руку кости. — Я бывал в Чоконте, красивый городок! А какао со сдобными булочками, что на площади продают, пробовали? Королевское угощение!

— Где там, не успел! Я и в города-то, можно сказать, не видел.

— Как же так?

— Мне дали карту, а на ней пометили адрес и как проехать.

— Наверное, заплутали ночью-то?

— Да нет, на карте все четко расписали. Да и склад на самой окраине, других рядом не было. Ну да ладно, давайте играть! И заберите свои деньги, считайте, что я угощаю!

Силанпа мысленно убедился, что запомнил подробности рассказа Абучихи, и вновь отыскал взглядом те самые ножки. Потом не выдержал и поднялся.

— Извините, отлучусь в туалет.

Проходя мимо девушки, Силанпа увидел, что она совсем юная и спит, опустив голову на сложенные на столе руки. Вернувшись на свое место, он сказал Эступиньяну:

— Что-то мне нехорошо — наверное, выпил лишнего.

— Пошли на свежий воздух, может, полегчает.

— Пошли!

Они извинились, забрали свои деньги и направились к переходу в бар. Минуя дверь туалета, услышали шум спускаемой в унитаз воды, чьи-то шаги и кашель. Дверь отворилась, и из туалета вышла обладательница красивых ножек, приподняв юбку и на ходу поправляя чулки.

— Как тебя зовут? — решился спросить Силанпа.

— Кика, но я сегодня уже закончила работать.

— И когда теперь? — Ему понравилось ее девчоночье лицо, маленький ротик и кошачьи глаза.

— Приходите в пятницу, только пораньше, часиков в семь.

Они вышли на холодный предутренний воздух, и Силанпа посмотрел на часы — половина пятого. Оба, не сговариваясь, сели в его «Рено-6» и покатили к загородному шоссе.

Тут мне придется сделать своеобразное отступление от общей канвы моего повествования. Подвести, так сказать, некий промежуточный итог. Память моя хранит множество воспоминаний о детстве в далекой и туманной Нейве. Мои родители содержали закусочную на местном рынке, где днем посетителям подавали фритангу, пиво и овсянку. Фританга — кушанье достойное и исконно колумбийское, однако, как следует отметить — без малейшего намерения оскорбить наши с вами патриотические чувства, — представляет собой настоящую отраву в смысле уровня холестерина и опасности для кровеносных сосудов. Я рос, украдкой подъедая с тарелок остатки пищи, бездумно засовывая в рот огрызки чичаррона, сдобренные мякотью авокадо, холодные объедки свиной колбасы, отбивных и отварного легкого — и все это тайком от отца с матерью, которые, кстати сказать, придерживались спартанских взглядов на воспитание, и самое большее, на что я мог рассчитывать за столом, — кусочек постного мяса с маленькой порцией риса и салата. Могу предположить, что, слушая мою исповедь, вы уже мысленно задаетесь вопросом — чем же обусловлено такое суровое отношение родителей к своему ребенку? А причина, доложу я вам, заключалась в том, что Аристофанес Мойя, ваш покорный слуга, который нынче самоотверженно выполняет отведенную ему почетную гражданскую функцию и с гордостью носит форму защитника общества, рассматривая это как одно из самых высоких и весомых достижений всей своей жизни, и, наконец, тот, кто выступает сейчас перед вами, превратился… в толстого увальня.

Начальное образование мне давала сама жизнь да открытая книга рыночной площади Нейвы. Умение читать, писать и прочую элементарную ученость я приобрел в местной школе — не частной, а муниципальной, как вы догадываетесь, — но лишь в пределах пяти имевшихся в ней классов. Впрочем, данное обстоятельство не имеет значения, так как я был словно хорошая деревянная чурка, которой не хватает только попасть в руки талантливого резчика. Говорю об этом не из тщеславия, но дабы избежать пробелов в своем повествовании. Итак, мои почтенные и уважаемые товарищи по ассоциации, я продолжаю. Детство мое проходило в борьбе и единстве двух противоположностей: с одной стороны — никем не разделенные страдания неутолимого голода, с другой — сокровенная радость постоянного процесса насыщения. А в результате, сеньоры, такое внутреннее противостояние мне вышло боком, понимаете ли, и повлекло за собой известные печальные последствия. В одиннадцатилетнем возрасте я случайно подслушал брошенную отцом фразу: «Наш Аристофанес никуда не годится! Только и делает, что ест! Мне просто стыдно за него, честное слово!» От этих слов меня, мальчишку, будто громом поразило! В течение трех недель я не принимал пищи, буквально крошки в рот не брал, и не потому, что испытывал злость или чувство унижения, а просто у меня внутри словно намертво замкнулась какая-то дверца. Я так отощал, что стал весить всего двадцать восемь килограммов. В больнице на меня смотрели так, будто я уже не жилец на этом свете, или, как говорят у нас в комиссариате, вот-вот «освобожу пустое место».

И чем же все это закончилось? На мой взгляд, самым что ни на есть человечным и даже, с вашего позволения, красивым итогом. Когда я уже дошел до ручки и на мне можно было пересчитать все кости, папа остался дежурить ночью у моей больничной койки. Уже под утро меня разбудили негромкие стоны — папенька плакал. Вы наверняка представляете себе, что чувствует ребенок при виде плачущего отца. Это загадочное таинство настолько потрясает, что начинаешь сомневаться в реальности бытия; кажется, мир только зарождается, а все прожитое просто стерлось начисто. Так оно и случилось. На следующий день мой организм раскупорился и вновь стал принимать пищу. Тем не менее болезнь не прошла для меня бесследно. Я обрел страх перед словами. Я узнал, какой убийственной силой обладает одна лишь брошенная невзначай фраза. Вы спросите: разве возможно, чтобы Аристофанес Мойя боялся слов? Да, сеньоры, я боюсь, и даже очень! Боюсь — больше ножа в руке буйного хулигана или пули отпетого засранца, да простят меня за грубость присутствующие дамы. Потому что раны, причиненные словами, не продезинфицируешь спиртом и не вылечишь уколами — их можно только пережить, перестрадать. Эти раны не кровоточат, а боль их таится, выжидая, чтобы напасть на нас, вроде пауков, если позволите мне сравнение с подобными тварями, которые подстерегают свою жертву в темноте и расправляются с ней, стоит той запутаться в паутине. И мне, тогдашнему мальчишке, стало страшно в присутствии взрослых, страшно слышать их разговоры, а потому я уходил к реке бросать в воду камни, или к шоссе смотреть на проезжающие автомобили, или залезал на манговые деревья и, прячась в кроне, созерцал мир — в общем, предавался обычным занятиям нормального деревенского ребенка. Меня не пугали в отличие от человеческих голосов птичий щебет, шум водопада, рев междугородных автобусов, подбирающих по дороге пассажиров до Боготы. Я провожал почтительным взглядом громадную, выкрашенную в яркий цвет машину, представляя себе, как в один прекрасный день и мне откроется ее дверца, чтобы увезти меня в столицу…