— Но блядства не было? Я имею в виду, мужики с бабами… не того?

— Не-ет! Только гуляли по саду, разговаривали…

— Bullshit![2] Значит, там собрались одни педики! И вообще нечистое это место, сеньор журналист!

— Придется посетить его еще раз…

Эступиньян попросил высадить его на перекрестке авениды Субы и 127-й, а Силанпа поехал к дому Моники. Ему так не терпелось видеть ее, что он не мог ждать до назначенного на завтра свидания, хоть и понимал — чем больше времени пройдет, тем легче ему будет вымолить прощение; в противном случае он рискует нарваться на нелюбезный прием.

Поднимаясь на лифте, Силанпа шарил по карманам в поисках полученного в свое время из рук Моники ключа от ее квартиры, которым пользовался очень редко. «Если ее нет дома, залезу в ванну и буду дожидаться, попивая ром». Но Моника была дома. Силанпа бросил пиджак на диван и прошел в спальню.

— Ты что тут делаешь? — изумленно воскликнула Моника.

Она лежала на кровати поверх одеяла совершенно нагая, раскрасневшаяся, с растрепанными волосами; грудь ее возбужденно вздымалась.

— Ты ждала меня?

Силанпа с вожделением пожирал ее глазами, а Моника молча отвела взгляд. За дверью туалета раздался шум спускаемой в унитаз воды.

— Кто?..

Не успел он договорить, как дверь отворилась, и оттуда с довольным видом вышел голый Оскар. Одной пятерней он приглаживал волосы на голове, другой почесывал свою мошонку.

— Это не то, что ты думаешь… — растерянно пробормотала Моника.

Оскар раскрыл рот, будто собирался что-то сказать, но Силанпа молча повернулся и выбежал вон, хлопнув за собой дверью.

Лил дождь, промозглый ветер нагонял холод с вершины горы.

Словно липкое затмение окутало сознание Силанпы. В мозгу вертелась только фраза из книги Грэма Грина, переписанная на бумажку и хранимая в кармане муньеки: «В момент потрясения душевная боль почти не ощущается». Теперь и он знал, что это сущая правда. Срочно требовалось что-то предпринять. Вспомнился философ Чиролья, который сказал ему однажды: «Когда-нибудь эта чувиха тебя кинет».

Охранник бара «Лолита» узнал его и впустил без разговоров. Силанпа сразу направился к барной стойке.

— Виски! Нет, лучше ром.

За столиками сидели одинокие женщины и, позевывая, поглядывали на него. Не много клиентов наведывалось сюда по четвергам в одиннадцать вечера.

— А Кика? — спросил Силанпа бармена.

— Она на кухне. Позвать?

Силанпа кивнул, сел за свободный столик, и через минуту девушка уже стояла возле него.

— Вы пришли слишком рано, папочка! Я вам назначила на пятницу.

Силанпа посмотрел на нее, не говоря ни слова.

— Ой, кажется, дело серьезное! Можно, я закажу себе вина?

— Заказывайте что хотите!

На ней был розовый купальный халатик, под которым отчетливо угадывались ягодицы; спереди выступал упругий животик. Силанпа одним махом допил ром и заказал еще.

— Сколько за то, чтобы подняться в номер?

— Восемь тысяч.

— Пошли!

Он знаком попросил бармена налить двойную порцию.

Миновав коридор, они вошли в комнату с номером 6 на двери. Кика сразу направилась в ванную.

— Ложитесь в постель, я сейчас. Вот плечики, можете повесить одежду.

Силанпа проводил ее взглядом, разулся, снял рубашку, брюки и улегся в одних трусах.

Кика вернулась полностью раздетая и легла рядом с ним. У нее была великолепная попка, вся в родинках.

— Хотите, я помогу сделать его твердым?

— Без разницы.

Потолок кружился у него над головой. К подвешенной на электропроводе лампочке слетались мотыльки и мошки. Силанпа продолжал пить. В какое-то мгновение он обнаружил, что Кика уже сидит сверху, старательно елозя животом. Ему показалось, будто она отделена от него стеклянной перегородкой.

— Вы слишком много пьете, потому ничего и не получается!

— Не важно, мне все равно понравилось.

В баре Силанпа продолжил пить ром, заказывая порцию за порцией. В четвертом часу он уронил голову на стойку и отключился. Его не могли добудиться, он не слышал увещеваний владельца бара, не чувствовал клешней охранника, который стащил его со стула, выволок на холодный утренний воздух и опустил прямо на тротуар.

На данном этапе моего повествования на сцену выходит достопочтенная донья Симона де Мойя — мир праху ее! — бабушка вашего покорного слуги, который в то время достиг возраста, когда появляются первые признаки полового созревания. Донья Симона овдовела после замужества — долгого, нелегкого, но не ставшего оттого менее счастливым. Радость домашнего очага принесли ей, поперед прочего, одиннадцать детей, рожденных ею и окрещенных в католической вере, хотя, как водится и отвечает природе человеческой, при всей глубине и нерушимости брачных уз не обошлось без огорчений и битых тарелок в силу, если говорить откровенно, пристрастия супруга к потреблению крепких напитков, увлеченности азартными играми и волочению за чужими юбками — то есть наличия ансамбля всех инструментов, под которые испокон веков пляшут почтенные отцы семейств. Мой покойный дед, человек малообразованный, если не сказать больше, относился скорее всего к тем первопроходцам, которые создали и сохранили собственную семью силою своих мускулов. Начал он с мальчика на побегушках в каком-то ресторане в Армении. Затем, уже женатый, переехал в Барранку и нанялся в рыбаки на «Магдалену». Потом возвратился на юг, чтобы по очереди работать водителем грузовика в Ла-Линее, механиком в Ибаге и снова взять курс в открытое море, плавать матросом по Тихому океану. После этого был шкипером в Буэнавентуре, а когда повредил себе лодыжку и охромел, окончательно осел все в той же Барранке, став женским портным. Вернулся, так сказать, на исходную позицию — как в паркесе, если позволите подобное сравнение… Паркес человеческой судьбы… Простите, вы, конечно, уже обратили внимание на мою склонность к лирическим отступлениям!

Меня, одиннадцатилетнего мальчишку, отвезли жить к бабушке. К тому времени все дети доньи Симоны уже улетели из родительского гнезда, за исключением одной, самой младшей дочери, которая так и не рассталась с матерью, разделив с ней одинокую женскую долю. Они вместе хлопотали по дому и торговали сладостями в собственном ларьке, который стал для них главным предметом повседневных забот и единственным источником средств существования. Там-то я и познал великолепие и пагубность вкуса сладкого, такого не похожего на то, что мне доводилось есть на рыночной площади Нейвы, и с первого мгновения ставшего блаженством для души — моей замкнутой, незрелой детской души. После первой же ложки мьельмесабе сознание мое встрепенулось и шепнуло мне: это королевское лакомство, bocato di cardinale, как поют в опере!

На мой непросвещенный взгляд — как я уже пояснил, не что иное, как сама жизнь дала мне образование — воздействие сладкого на детей схоже со стихийным бедствием. Кто из вас знает нормального ребенка, который не сходил бы с ума при виде мелькочи, коломбины или шоколадного понке? Никто, а если таковой младенец существует, я готов его выкупить и усыновить! Почему сладкое представляет для детей неодолимый соблазн? Да потому, что его можно сосать, лизать, ковырять пальцем, то есть поступать так, как более присуще человеку в малолетнем возрасте, чем в любом другом! И позвольте мне напомнить многоуважаемой аудитории, что человек, или «человеческое существо», как его называют антропологи и священнослужители, прожил восемнадцать веков, не имея понятия о сахаре! Мне попалась в «Дайджесте» статья о факторах, вызывающих заболевание гипофиза, при котором он выделяет в желудок яд, препятствующий распаду жиров, вследствие чего происходит деформация туловища. А такая деформация, кстати сказать, по убеждению классиков философии, наносит серьезную душевную травму… Однако я отклонился от темы. Продолжаю свою мысль: естественный сахар, тот, что содержится во фруктах и прочей пище, данной человеку природой… он хороший. Пагубен другой, ублюдочный, да простят меня дамы, те самые прозрачные кристаллические песчинки, которыми мы каждое утро отравляем наш кофе с молоком и засоряем добрую половину кондитерских изделий, отчего те, однако, не перестают служить славным гастрономическим достижением Колумбии, как внутри страны, так и за ее пределами… Такой сахар губителен для самой жизни, сеньоры, ведь стоит вкусовым рецепторам распробовать его, им уже не избавиться от соблазна, как и согрешившей душе, если позволите мне подобную мораль, а отсюда и причина, по которой так трудно выкинуть его из своей жизни. Я, как человек, привыкший к дисциплине, сказал себе: «Ты попробовал и оказался в заднице! И исправить содеянное можно, лишь испытав боль!» По мере того как мой организм развивался, укреплялись мое тело и мускулатура подростка, сознание и душа мои старались удержать их в стороне от зловредных лакомств, которые бабушка и тетя ежедневно извлекали из своих кастрюль, чтобы — о ирония судьбы! — обеспечить мое пропитание. Однако вопреки усилиям и страданиям, стоило мне ослабить бдительность и позволить самому себе соблазниться кремовым кукуручо, плиткой мелькочи или тарелочкой мьельмесабе, как тут же и солнце вроде бы начинало светить ярче, и жить становилось веселее, и человек вырастал в нечто большее, чем плаксивая мартышка. И лишь позже появлялось чувство вины, стервятниками налетали угрызения совести, клевали в самое болезненное место моей души, и с помощью унизительного и неприглядного приема, который по этой причине не буду подробно описывать, я вызывал у себя рвоту — верный способ очистить желудок от скопившейся в нем ядовитой жижи.