— Ты думаешь, что и мы франтим, а? — засмеялся Павле.
— Я этого не говорю, но… кто знает.
— Мы носим кожаные сумки для того, чтобы инструмент не размок. Здесь лежит инструмент, с помощью которого мы, комиссары, из франтов делаем коммунистов.
— Послушай меня, пока мы здесь, спрячь ты лучше эту сумку.
— Это почему же?
— А потому! Знаешь, что четники говорят: «Когда видишь группу партизан, бей первого и последнего — это главные. Особенно смотри, у кого кожаная сумка — в него и целься».
Кругом рассмеялись. Парень держался солидно, польщенный всеобщим вниманием.
— Ты, товарищ, хорошенько все продумал, когда решил идти к нам? — спросил кто-то из партизан, желая смутить новичка и немного охладить его пыл.
— Да. Я полгода собирался. Не бойся, обо всем подумал. Сейчас мне и думать больше не о чем. Будем воевать, а там посмотрим, — самоуверенно ответил Лютица.
Уже светало, и Павле велел всем спать, чтобы набраться сил. Он и сам прилег у плиты, пытаясь уснуть. Было холодно. Вук, Никола и Станко еще не возвращались; это несколько тревожило Павле. Часовой доложил, что с трех почти противоположных сторон он слышал взрывы гранат и пулеметные очереди, но стрельба продолжалась недолго. Пора уже было им вернуться. Павле сознавал, что от успеха этих операций во многом зависят дальнейшие действия отряда на этом участке, и становился все более нетерпеливым. Партизан, спавший рядом с ним, громко сопел носом, словно паровоз, выпускающий пары. Вероятно, неловко лежит. Новички о чем-то шептались. В комнате горела привернутая керосиновая лампа; керосин был нечистый — спекулянты и лавочники разбавляли его водой, — и огонь потрескивал, а лампа с разбитым стеклом коптила; копоть поднималась к потолку и растекалась по нему черными струйками.
В комнату вошел Джурдже.
— Где товарищ комиссар? — вполголоса спросил он.
— Здесь я! В чем дело?
— Вставай, нужно кое-что сказать.
Шепот смолк. Новички подняли головы и испуганно посмотрели на Джурдже.
— Писарь удрал, — шепнул он Павле на ухо, когда тот поднялся.
— Удрал? Когда? А ну, пошли!
Павле ошеломило и испугало это известие. Писарь укажет место их лагеря, и четники уже с рассветом могут напасть на них. Операция, намеченная на следующую ночь, проваливалась. Вести бой днем на этом участке опасно.
— Та-ак, хорошо, ну… черт с ним! А вы-то что делали? Нажрались и спать?! — со злостью проговорил Павле, когда они вышли из дома.
— Переоделся в женское платье и прошмыгнул черным ходом. Часовой видел, как кто-то перепрыгнул через изгородь, кричал ему вслед, чтоб остановился, да тот пустился в лес. Часовой не решился стрелять, боялся — убьет, принял его за женщину из соседнего дома. Пустился было за ним, да не догнал. Сбежал, сволочь, наверно, прямо в четнический штаб.
— Ну разве я вас не предупреждал, что это за тип! Сами видели, что симулирует. А ты тоже хорош, я все слышал — раскудахтался в избе, корчишь из себя дурачка. Вот всыплю за это, тогда узнаешь.
Джурдже молчал, злясь на себя, что не догадался связать писаря или перевести его в комнату к партизанам.
Они вошли в дом. Партизаны взволнованно шумели, ругали часового за то, что тот не стрелял. Сима злобно шипел, он почти торжествовал.
— Никто не слушает меня. Вчера вечером, Павле, я всем говорил и Джурдже тоже, что сомнительный он тип и, видно, задумал что-то. Вот чертов кулак, притворился больным! Кормил нас мясом, чтоб глаза замазать, а мы и ослепли — ведь видели, кто он, и, вместо того чтобы связать, как медведя, пожалели: «Болей, мол, лежи!» Вот и упустили, сбежал. Так нам и надо! Не послушали меня!
— Где его домашние? — спросил Павле. — Пойдемте к ним.
Джурдже и Сима повели его на кухню. Возле плиты, сгорбившись, сидела старуха и смотрела в огонь. Она даже не обернулась на вошедших. С кровати хмуро смотрела на них женщина. Опустив голову и нервно сжимая оконные задвижки, стояла девушка. Она громко плакала.
Несколько минут Павле молча разглядывал их, затем медленно, с угрозой в голосе спросил, обращаясь к женщине на кровати:
— Ты хозяйка? Где твой муж?
— Бог его знает, где он. Ищите.
— Что? — крикнул вдруг Павле, вплотную подходя к ней.
— Каждому своя жизнь дорога. А как же ему было не бежать, если вы хотели его убить ни за что ни про что.
— Замолчи ты, замолчи, мама! Никто не собирался его убивать, зачем его убивать? — перебила ее девушка; по всему было видно, что она очень несчастна и говорит искренне.
— Это ты помолчи!
— Товарищи! Я пойду с вами… Примите меня… Я не могу больше жить здесь. Пусть погибну, я не боюсь… — плакала девушка, обращаясь к Павле и Джурдже.
— Нет уж, дочка! Я тебя родила и вскормила, я тебя и убью. Лучше тебе такой не жить.
— Говори, куда ушел твой муж?.. Говори, не то я тебя сейчас… — Павле не кричал, но голос его дрожал от бешенства.
— Ты можешь, ты все можешь…
— Свяжи ее! — крикнул Павле, обращаясь к Джурдже.
Девушка заплакала громче, а старуха начала причитать:
— Господи боже ты мой, черный день настал… В рождество мой дом разоряют…
Джурдже вернулся с веревкой и схватил женщину за руки. Она попыталась вырваться, но тут подскочил Сима, наблюдавший через дверь за тем, что происходило в комнате. Они быстро связали ей руки.
— Сима, возьми винтовку и охраняй их, а вы знайте, если он выдаст нас, мы сожжем ваш дом! — сказал Павле женщине, которая злобно и вызывающе смотрела ему прямо в лицо.
— Товарищи, возьмите меня с собой! — крикнула девушка.
Павле направился в комнату к партизанам предупредить, чтобы были готовы, а оттуда ушел во второй взвод, где находился и штаб. Это был дом секретаря Союза коммунистической молодежи, который организовал оповещательную службу и каждый час докладывал в штаб, что происходит в деревне.
Вскоре, почти одновременно вернулись Вук, Никола и Станко. Все трое успешно справились с заданием, потеряв, правда, двух товарищей. Павле рассказал Вуку о бегстве писаря и о своих опасениях насчет нападения четников. Мрачный, расстроенный Вук ответил, что после ночных событий это едва ли вероятно, и улегся спать, ни слова не сказав Павле о том, что произошло с женой.
Перед самым рассветом подошел и Максим с последней группой новых партизан. Павле приказал дозорным выдвинуться поглубже в лес, вызвал секретаря СКМЮ и попросил его как можно скорее организовать разведку в близлежащих деревнях и внимательно следить за движением четников.
…С самого раннего утра от деревни к деревне начали сновать верховые — крестьяне из так называемой четнической сельской стражи, разнося весть о том, что партизаны перешли Мораву, уничтожили три четнических штаба, убили нескольких командиров, сожгли три общинных управления и прервали телефонную и телеграфную связь во всем срезе. Курьеры совсем загоняли откормленных хозяйских жеребцов, распространяя весть о приходе партизан. Охваченные паникой, они сообщали фантастические цифры о численности партизан. Сначала они говорили о сотне, а позже о двух и даже трех сотнях…
Но слух о приходе партизан опережал конных курьеров, он облетел все моравские села и достиг Левача. Не прошло и двух часов, как весть эта облетела два среза. Даже за пределами этих срезов знали, что партизаны где-то рядом — то ли в ближайшей деревне, то ли даже в собственной. Кто знает, в чьем они доме, — может, у соседа, а может, и в леске, на высотке, в сторожке, в виноградниках… Крестьяне перекликались через плетни, испуганно или радостно сообщая друг другу новость, рассказывали, что партизаны сегодня ночью перебили больше сотни четников, заняли железную дорогу, окружили город; что у каждого третьего партизана пулемет, что все они молодые, все грамотные, все студенты, а командует ими какая-то учительница по имени «Бόгиня». Другие же называли партизан мятежниками, которые будто бы жгут по деревням церкви, а священников вешают на колокольнях. Кое-кто уверял, что они пришли из-за Дрины и теперь поголовно вырезают сербов, не щадя ни детей в колыбели, ни стариков. Третьи уверяли, что это добрые, трезвые люди, едят только хлеб да кукурузную кашу, за все платят и никого не обижают. То, что они ничего не берут, едят только хлеб да кашу, за которые платят, особенно подчеркивалось. Рассказывали об этом обстоятельно, как будто все видели своими глазами, а партизан описывали с такими подробностями, словно долгое время жили вместе с ними.
