Вскоре послышались еще более громкие вопли. Это кричали женщины, которых сгоняли сюда, чтобы пополнить число заложников, предназначенных для казни. Смерть они встречали не так спокойно, как мужчины: они больше думали о тех, кого оставляли. Частые выстрелы свидетельствовали о том, что некоторые даже пытались бежать. Вырываясь из рук своих палачей, они вопили, отталкивали их и никак не хотели становиться в строй. Солдаты силком тащили их в ряды, но, потеряв терпенье, оцепили со всех сторон и погнали к общинному управлению.

Здесь, на площади, гитлеровцы спешно установили несколько пулеметов и быстро, по команде, открыли огонь.

Евта зарылся головой в осоку и заткнул уши.

— Эх, свобода кровавая! Неужто мы все должны погибнуть за тебя? И последнее семя жизни ты зальешь кровью; сады и виноградники — все посохнет от этой крови… Партизаны, дети мои! Что же будет с людьми? За кого же мы боремся? Дорого, ох, дорого обходится наша борьба! Я не хочу… Я больше не могу. Уйду! Совсем уйду! Не могу я больше… — И Евта заплакал громко, как ребенок. Старики всегда плачут, как дети…

Когда рано поутру в лагерь донеслись звуки стрельбы, Гвозден, лежавший у костра, встал и, встревоженный, направился в лес. Он переходил от дерева к дереву, останавливался, слушал подолгу, делал несколько шагов и снова останавливался, тревожно и настороженно прислушиваясь. У подножья горы, где, как море, клубился туман, гремели длинные очереди и частые залпы. Гвозден задрожал, не в силах подавить страх и тяжелые предчувствия. Убивают народ!.. Жгут деревни, наверняка! Стреляют в той стороне, где его село. У него там дети, жена, дом. Кровь, труд и пот всей его жизни. Немцы знают, что он заместитель командира отряда. Его семью первую… Дом сожгут, всех вырежут.

Гвозден с трудом шагал по снегу…

Неожиданно он наткнулся на Николу, который ножом вырезал какие-то слова на гладком стволе бука. Гвозден хотел было незаметно обойти его, но Никола обернулся, посмотрел на него, словно желая о чем-то спросить, потом смутился и промолчал. Гвозден сам подошел к нему.

— Что ты делаешь?

— Да вот, нашел я его растерзанного в орешнике, внизу у ручья. Заплатил, бедняга, жизнью за нашу победу. Пусть лесорубы и пастухи прочтут про него!

«Здесь, в январе, в борьбе с двумя дрессированными немцами геройски погиб партизан Молния… — прочитал Гвозден. Надпись и тронула его и оскорбила.

— Собаке — памятник! Сколько народу гибнет!.. Уходи лучше! Чувствительный сапожник!

— Да тебе это чем мешает? Чего злишься?

Но Гвозден не успел ответить, его окликнул подошедший Павле.

— Ты куда? Почему один? Почему бледен? Уж не заболел ли ты?

— Нет, я не болен.

— Так в чем же дело? Почему молчишь? Ну-ка, пойдем со мною…

— Нечего мне говорить. Не знаю, что со мною…

— Нам надо решить, как быть с отрядом. Думаю, что сегодня придем к соглашению. Тратить время на ссоры больше нельзя. Нынче вечером мы выступаем. Мы с тобой пойдем в роте Вука. У нее самый тяжелый маршрут. А Уча пойдет со Второй. Мы прорвемся! Увидишь! Почему молчишь, Гвозден?

— Ты слышал стрельбу… там, внизу?

— Слышал. Удивительно, что стреляют так сильно.

— Это наверняка за вчерашний бой.

— Думаешь, мстят?

— Не сомневаюсь!

— А я сомневаюсь. В теперешних условиях они не осмелятся это делать. Ведь тогда все деревни ушли бы в горы.

— Мы в тисках. Вот поэтому-то они и хотят запугать народ и наказать его за то, что помогает нам.

Павле принялся разубеждать Гвоздена. Но в глубине души он тоже был уверен, что там, внизу, бушует месть: сто крестьян за одного… Кто знает, что будет с отрядом, с ними со всеми?

Они подошли к отряду, когда он уже строился к выступлению. Павле и Уча решили немедленно двинуться к Соколовице. Дозоры сообщили, что немцы, болгары и лётичевцы несколькими колоннами приближаются к лагерю. Большинство партизан были одеты в немецкие шинели и ботинки, некоторые взяли и каски. Затянутые, с автоматами, они походили на немцев, но им было неловко в чужой одежде… Смеясь и дразня друг друга, они перебрасывались немецкими ругательствами, которые знали даже крестьянские дети.

Уча стоял перед строем усталый, бледный, с застывшей улыбкой на лице. Его раненая рука висела на красном платке. Надеть шинель он не мог.

— Производишь смотр гренадерам, Уча? — крикнул из строя Джурдже, не захотевший брать трофеев, кроме ботинок и боеприпасов. Партизаны рассмеялись. Только стоявший немного поодаль Гвозден нахмурился.

— Ну-ка, гренадер, встань смирно и молчи в строю!.. Вчера мы повесили носы. А теперь… можем разбить целый полк, — хвастливо говорил Уча.

— Все в порядке. Вот только брюхо! Если бы снег стал сахаром! — произнес кто-то в строю.

— Да халвы б еще из него наделать… Молчи! Когда это мы были сыты? Мы — голодная армия! Ну, довольно!

— Сейчас не до шуток. Вы знаете, что на нас двигаются немцы. Мы должны быстро развернуться и сделать несколько кругов по лесу, чтобы запутать следы. А потом спустимся в Соколовицу. Только без шума! Шагом марш! — скомандовал Уча и пошел впереди.

Развернувшись цепью, отряд двинулся лесом. Гвозден шел на правом фланге. Его злили эти дурацкие разговоры. Он думал о Павле, об Уче, обо всех этих бездомных людях, не знавших забот о семье. Поэтому они и о народе не думают… А если и думают, какой в этом толк!.. Но кто же знал, что так получится!

Уходя в партизаны, Гвозден решил бороться до конца. Он был не из тех, кто останавливается в самом начале пути. У него в жизни было только две цели. Первая — сколотить крепкое хозяйство. Он рано остался без родителей, на четырех гектарах земли. В 1918 году он женился, и у него родилось трое детей. За несколько лет, владея маленькой усадьбой, которую он все время увеличивал и улучшал, он стал одним из самых образцовых и крепких хозяев в деревне. У него были лучшие во всем уезде сорта винограда, яблок и груш. Он стал известен как садовод; крестьяне со всего края приходили к нему за саженцами. Он обрабатывал свой виноградник и сад по советам срезского агронома и на сельскохозяйственной выставке получил первую премию за персик весом в семьсот двадцать два грамма. В сельскохозяйственном журнале появилась его фотография.

Но после 1938 года с ним произошла неожиданная перемена. Он всегда любил читать. И теперь, в долгие зимние месяцы, когда у крестьян мало работы, он взялся за книги Пелагича [34]. Эти книги изменили его жизнь. Мало-помалу он забросил хозяйство и ушел в политику. Она стала его привязанностью, его страстью. В ней он увидел новую цель, пусть неясную, но достаточно великую, чтобы посвятить себя ей целиком. На весенних выборах Гвозден дрался за оппозицию. С тех пор он быстро и легко шел по своему пути все дальше и дальше. Гораздо легче и быстрей, чем тогда, когда он поднимал хозяйство. На выборах он познакомился со срезским врачом, который еще в 1920 году был кандидатом от коммунистической партии в Скупщину [35]. Гвозден сошелся с ним и сам стал коммунистом. Крестьяне посмеивались над его новыми идеями, которые он громко проповедовал повсюду. Но они уважали его за серьезность, с которой он отдался своему новому делу. Весь 1940 год он провел в военных лагерях, готовясь к какой-то войне, которая, как говорили, не будет войной. А когда то, что началось в апреле, в апреле же и кончилось [36] и Гвоздену удалось избежать интернирования в Германию, он начал в своей округе вести подготовку к новой войне, к той войне, которая только должна была начаться. И действительно, как только немцы вторглись в Россию, Гвозден получил задание от партии. Он поджег несколько общинных управлений и архивов и в июле с десятком крестьян оказался в горах; здесь он стал заместителем командира партизанского отряда. Народ верил в скорую встречу с Красной Армией, и отряд стремительно увеличивался. Но позднее, когда стало ясно, что революция должна вылиться не только в восстание, но и в длительную войну, отряд поредел. В те дни, когда для поверженной Сербии победа была только далекой надеждой, в отряде остались лишь люди, полные решимости идти до конца.