Сегодня утром, рассказывали крестьяне, по селам объявили приказ немецкого командования: каждый, кто поддерживает связь с партизанами, будет расстрелян, дом его сожгут, а семью бросят в лагерь. Потом они сообщили еще, что Учу и Павле оценили в пятьдесят тысяч, командиров в двадцать пять, а «простых» партизан в десять тысяч динаров каждого. Услышав это, Павле оторвался от своих мыслей и подошел поближе к крестьянам.

Громко рассмеявшись, Уча грубо пошутил. Гвозден задумчиво глядел в огонь. Наконец, крестьяне, сказали, что поместить раненых в селе негде. Уча долго еще беседовал с ними, стараясь вселить в них бодрость. Они принужденно поддакивали. Потом они ушли, пообещав снова прийти в указанное место. Члены штаба остались одни.

Все молчали. Павле то и дело вынимал из кармана часы. Иногда он даже и не смотрел на них, а только шептал что-то в свои тонкие густые усы. Он все еще надеялся, что связной Йован придет.

У него созрел уже план действий. Но он понимал, что гораздо лучше, если план предложит партийное руководство. Это будет означать, что сейчас, когда отряд переживает самые тяжелые за все время своего существования невзгоды, именно партийное руководство берет на себя ответственность за его дальнейшую судьбу. Гвозден уселся на перевернутое корытце и помешивал угли в очаге; Уча рассматривал карту, то придвигая ее к огню, то отодвигая и нанося на нее легкие штрихи карандашом.

— Ну что ж, товарищи, что будем делать? — сказал наконец Павле, отодвигаясь от огня в тень. — Ждать Йована и директиву Брки уже нет смысла. Сегодня ночью нам нужно решить, что будет с отрядом. А ты как думаешь, Уча?

Большие черные глаза Учи сверкнули, но, встретившись с вопросительным и настойчивым взглядом Павле, он спокойно опустил их на карту. Только пальцы, теребившие край испачканной, потрепанной карты, выдавали его волнение. Он помолчал немного и ответил, стараясь сохранить хладнокровие:

— В основном ты мое мнение знаешь. Сегодня я еще больше, чем вчера, настаиваю на нем. Я думал весь день. Если мы решим иначе — нас полностью уничтожат. Ну, а ты что предлагаешь? Ведь не думаешь же ты, что нам следует поступить так, как ты предлагал вчера?

— Нет, думаю! И вот почему…

И Павле неторопливо и обстоятельно изложил свой план. Он считал, что отряд можно спасти от разгрома только в том случае, если его разделить на две группы, которые пробьются с Ястребца и по двум направлениям двинутся к Копаонику и Шумадии [7].

Павле был уверен, что этим маневром они смогут ускользнуть от немцев.

— То, что ты предлагаешь, — просто авантюра, — уверенно сказал Уча.

— Да почему ты так говоришь? Что с тобой сегодня? У тебя, друг, нервы пошаливают. Речь идет о том — быть или не быть отряду, и это зависит только от нас троих, а ты… — Голос Павле задрожал от гнева.

— Я поступаю, как должен поступать человек в моей шкуре. Сейчас я объясню тебе, почему считаю твой план авантюрой. — Уча помолчал, видимо подбирая факты и изо всех сил стараясь сохранять спокойствие, хотя это и плохо ему удавалось. — Впрочем, здесь нет никакой философии. Поход с плохо вооруженными, полубосыми людьми по такому снегу в незнакомые районы, в глубокий тыл врага, битком набитый немецкими гарнизонами и отрядами четников, настоящая авантюра. Самоубийство! Я твердо убежден, что единственный выход для нас — остаться на Ястребце.

Уча говорил долго и уверенно: из всех присутствующих он считал себя самым компетентным в военных делах. Опустив глаза и перебирая пряди своих густых темных волос, Павле слушал, охваченный самыми черными предчувствиями. Первый раз он и Уча полностью разошлись в мнениях по военным вопросам.

Уча считался прекрасным командиром — опытным, смелым, находчивым. Все военные вопросы он почти всегда решал самостоятельно, Павле совещался с ним скорей для вида, и последнее слово всегда оставалось за командиром. Павле казалось, что нелады между ними сейчас, в самый критический момент, приведут отряд к гибели, и он не знал, как этого избежать. Согласиться с предложением Учи Павле не мог. Это значило идти на верную смерть. Размышляя об этом, он не сразу нашел ответ.

— Я думаю, Павле, ты поддался панике. У нас нет патронов, снег, а ты хочешь, чтобы мы пошли в самое гнездо четников, в тыл врага, да еще на равнину, — тихо сказал Гвозден и пристально посмотрел на Павле, словно изучая действие своих слов.

— Погоди, погоди! — прервал его комиссар. — Мне ясно другое! Не меня, а вас охватила паника. Для нас, партизан, не существует вражеского тыла! — сказал Павле и снова задумался.

— Я согласен с Учей, — после короткой паузы произнес Гвозден и опять посмотрел на Павле.

Они замолчали. Ветер в бешенстве набрасывался на хижину. Павле думал, как поступить. После гибели своего заместителя ему приходилось выполнять и обязанности секретаря партийной ячейки. В такой обстановке единственный выход — использовать все права, предоставленные ему партией. Он ударит по этим людям всей силой ее авторитета.

— Товарищи, я говорю сейчас с вами как с коммунистами. Ваша точка зрения ведет… — начал Павле.

Но эта попытка использовать авторитет партийного руководителя только усилила раздражение Учи и Гвоздена.

— Нет, надо созвать партийное собрание! — сказал Павле, встал и вышел.

Ветер обжег его, засыпая снегом. Часовой закашлял, давая понять, что заметил его. Комиссар подошел к хижине, в которой разместилась Первая рота, и остановился у двери. «Может, поговорить с каждым в отдельности перед собранием?» — подумал Павле и прислушался. Из-за двери донесся голос, кто-то читал вслух. Недоумевая, что можно читать в такое время, он приник головой к двери. Тихий голос ясно раздавался в тишине…

«…Партизаны, вы окружены! У вас нет патронов и оружия. Чем вы будете воевать? За кого собираетесь погибать? За Москву?! Сталинград взят! Москва окружена! Красная Армия разлагается! Тито разбит в Боснии и с остатками штаба спасается в горах. Если вы хотите сохранить свою жизнь и жизнь своих близких, бросайте оружие и расходитесь по домам. Кто не сдастся к первому января, у того будут уничтожены семья и имущество…»

Павле узнал и текст и того, кто читал. Немецкую листовку, сброшенную несколько дней назад с самолета, читал Сима.

«Началось самое страшное… Как бороться со страхом?» — озабоченно и взволнованно подумал Павле, и ему стало тяжко от того, что он подслушивает. Громко кашлянув, он не спеша вошел в хибарку. У огня сидели три партизана. Приход комиссара в такую минуту смутил их. Они почувствовали себя мелкими жуликами, пойманными на месте преступления.

— Почему не спите, товарищи? — спокойно обратился к ним Павле и сел рядом с ними.

— Холодно. Не спится, — ответил Аца, бывший фельдфебель авиации, осенью перебежавший к партизанам из недичевской полевой охраны.

— Слышали новости с фронта? — спросил Павле и, получив отрицательный ответ, начал придумывать, припоминая старые сообщения о больших победах Красной Армии, об освобождении ряда городов пролетарскими частями [8]. Он говорил убедительно, стараясь воодушевиться, чтобы ободрить бойцов и зажечь в них веру в победу, веру, которая медленно угасала. Мельком, как бы между прочим, он упомянул о положении их отряда и выразил твердую уверенность в том, что удастся ускользнуть от немцев. Бойцы слушали его внимательно и молча. Но по их глазам он видел, что они ему не верят.

Павле разбудил нескольких коммунистов, позвал их на собрание и, озабоченный, вышел.

Вуксану, секретарю Союза коммунистической молодежи Первой роты, это ночное собрание запомнится навсегда. Здесь впервые пошатнулось его мальчишеское представление о партии. Он и мысли не допускал, что коммунисты, тем более старые и хорошие коммунисты, могут расходиться в мнениях, ссориться и даже чуть ли не ненавидеть друг друга.

Все обстоятельства сложились так, что собрание оказалось необычным.