Павле рассмеялся. Смеялся и Евта, обнажив под усами несколько желтых, острых и кривых зубов.

— Все в порядке, товарищ Евта! Смотри будь осторожен. Выходи только ночью и никому не говори куда. В селах ищи продовольствие у наших людей, но не открывай, для кого. Через некоторое время мы оставим Ястребац. Помни, об этом нельзя говорить.

Они вошли в пещеру к раненым.

— Товарищи, среди вас есть командиры взводов и отделений. Но в военном и политическом отношении всю ответственность за вас несет товарищ Евта. Сейчас вы все только раненые и обязаны его слушать. Соблюдайте конспирацию и не беспокойтесь — долго вы здесь не останетесь!

— Ни о чем не беспокойся, товарищ Павле, — сказал Евта, втихомолку посмеиваясь в усы. — Мы легко сговоримся. Кто умней, тот и старше, — говорил он, пытаясь скрыть свою радость.

Павле попрощался со всеми и вышел вместе с Евтой.

— Послушай, черт побери, совсем забыл сказать: когда приходишь в село, не пей, прошу тебя. Ты знаешь, что это значит. Потерпи, покуда кончится эта суматоха, а тогда…

— Что ты, Павле, как ты можешь думать так обо мне!.. Я ведь не совсем безмозглый, — обиженно прервал его Евта.

— Знаю, знаю! Но все-таки напоминаю тебе еще раз — будь осторожен. Сам знаешь, какое дело!..

— Я-то, дурак, рассчитывал, что ты меня в партию примешь, а ты меня пьяницей считаешь, — тихо говорил Евта, моргая хитрыми маленькими глазками.

Павле добродушно усмехнулся.

— Все может быть! Постарайся! А когда мы создадим свободную территорию, мы поставим тебя во главе среза [24].

— Ладно, ладно, смейся над стариком. Я тебе в деды гожусь… — говорил Евта, прикидываясь обиженным. И, грозно тряхнув головой, улыбнулся.

— Знаю я вас, моравчан, старых жуликов! Вы кого угодно вокруг пальца обведете.

— Вот увидишь, что я не шучу, — говорил Павле, которому и самому было приятно порадовать старика.

— Как старый партизан, ты будешь председателем срезского комитета. Серьезно! Нам такие люди нужны!

Евта хихикал, как от щекотки. Посмеивался и Павле.

— Ну, теперь прощай! Сегодня вечером пойдешь в село за провизией. Делай так, как мы договорились.

— Понимаю, все понимаю, товарищ Павле… А с тобой мы уже не увидимся?

— Да, некоторое время.

— Тогда поцелуемся и — счастливого пути…

Они обнялись.

— Я все запомнил, не беспокойся, — сказал Евта, стараясь скрыть волнение, и, повернувшись, мелкими старческими шагами направился в пещеру.

Павле догнал отряд уже у самой горы, где партизаны заняли позицию в ожидании атаки немцев. Здесь он ушел поглубже в лес и сел возле толстого бука, поросшего лишаями и мхом. Серое небо, словно огромное глиняное блюдо, нависло над рыжими метельчатыми вершинами деревьев и тяжело придавило их. Казалось, оно падало вниз. Усталый Павле сразу заснул.

Только в середине дня его разбудил Малиша.

— Товарищ Павле! А товарищ Павле! — кричал он над самым его ухом.

Малиша был так мал, что винтовка, висевшая у него за плечами, зарылась прикладом в снег. Ему было жаль будить комиссара, который спал крепким сном, и он в нерешительности топтался на месте. Но, вспомнив, что приказ есть приказ, Малиша взял комиссара за плечо и встряхнул.

— Товарищ Павле! А товарищ Павле! Вставай, довольно спать. Не годится лежать на снегу. Замерзнешь. Вставай! Тебя зовет товарищ Уча!

Павле вздрогнул и медленно открыл глаза.

— Что ты, Машо? Что случилось?

— Товарищ Уча послал меня за тобой. Нельзя больше спать, — решительно сказал Малиша, но, заметив, что Павле, усмехаясь, глядит на его ружье, покраснел и начал вытаскивать его из снега.

— Велика тебе винтовка, Машо. Мы тебе французскую дадим, она легче и удобнее.

— Неужели, товарищ комиссар, я буду носить женскую винтовку? Не буду, ни за что! Я, товарищ комиссар, кажется, не заслужил, чтобы ты так низко меня ставил, — обиженным детским голосом сказал Малиша и, сняв винтовку, поставил ее перед собой.

Глядя на мальчугана, Павле не мог скрыть ласковой улыбки. Этот мальчик был храбрый солдат, но его так и тянуло поиграть с детьми. Сейчас, зимой, другие мальчики, его ровесники, забавляются возле теплых печек, устраивают колодцы из кукурузных початков, гоняются за сойками и синицами. И Павле вспомнил, как недели три назад, когда они остановились в одном селе, Малиша потихоньку играл с ребятишками, смеясь и ссорясь с ними. Мальчик долго переживал свой позор, когда в отряде стали рассказывать, что, пока партизаны спали, он шапкой ловил воробьев на унавоженном поле. Зато, когда отряд приходил в его родное село, он непременно шел в дозор, молчаливый и грозный, как завоеватель, и, ни с кем не здороваясь, отворачивался от своих сверстников. В своем селе он говорил мало, серьезно, сурово и свысока. Он хорошо запомнил выражение, которое часто употреблял комиссар, выступая перед крестьянами: «Никто вам не поднесет свободу на золотом блюде!», и, обращаясь к старшим ребятам, уже годным для военной службы, Малиша сурово говорил: «Чего ждешь? Почему не идешь с нами? Хочешь, чтобы тебе поднесли свободу на золотом блюде? Нет, свободу нужно купить собственной кровью!» Кулаки не раз хватали его, грозили убить, били палками. Тогда он сбежал и нынешним летом пришел в отряд. В первые дни на вопрос, за что он воюет, он отвечал, что воюет за отца и брата, которых угнали немцы; через месяц он заявлял, что сражается за рабочих и крестьян.

— А почему, Малиша, ты так говоришь о женщинах? — притворяясь рассерженным, строго заговорил Павле. — Разве они не воюют так же, как мы, мужчины? Ну-ка, скажи, есть ли хоть одна трусиха среди партизанок?

— Я не говорю, товарищ Павле, что партизанки — трусихи. Но ты же сам знаешь: женщины есть женщины!

Павле засмеялся искренне и весело, но, словно испугавшись здорового, молодого смеха, сразу оборвал себя и перевел разговор на другое:

— Хорошо, а что нового на позиции?

— Немцы совсем рядом. Уча приказал ждать их здесь. Нужно отомстить им за вчерашнее. Какой черт принес их на Ястребац! А что, правда, товарищ Павле, что мы уйдем с Ястребца?

— А как бы ты поступил, Малиша? Как ты считаешь, что лучше — остаться здесь, чтобы немцы нас гнали каждый день, или обмануть их и перейти в другое место?

— Я тебе прямо скажу — я за то, чтобы остаться. Лучше места, чем Ястребац, нет. Зачем нам идти воевать за других? Пусть каждый сам себя освобождает. Ведь не можем же мы одни освободить всех! Мы ушли в отряд, а они сидят по домам, и теперь нам за них гибнуть? Неправильно это, товарищ Павле!

Павле задумчиво его слушал.

— И большинство думает так, как ты, Малиша? — осторожно спросил он.

— Не знаю точно, но все, с кем я говорил, думают так же, как я.

— А ведь это не дело, Машо, — то, что ты говоришь. Партизаны не имеют права так думать. Вот четники, те заботятся только о себе и своем доме, поэтому им нет дела до свободы. А мы, коммунисты, сражаемся за весь народ.

— Хорошо, мы коммунисты, но нас еще мало, товарищ Павле. Не можем же мы всюду поспеть, — грустно произнес Малиша и задумался.

Павле было холодно. Он молча встал, обдумывая, что сказать пареньку.

— А правда, товарищ Павле, что на нас идет сто тысяч оккупантов? — робко спросил Малиша. — Откуда же у них такая армия?

— Почему сто тысяч? Кто тебе сказал?

— Все говорят. А я думаю: если они против нашего отряда такую армию двинут, сколько же им нужно для всей Боснии? И что тогда останется у них для русских? Ведь русские тогда легко их побьют. А вот нам конец придет… Очень силен этот Гитлер, — заключил Малиша, словно разговаривая с самим собой.

— Силен еще, но это уже ненадолго… — Павле остановился. Ему хотелось найти слова, чтобы успокоить и согреть испуганное сердечко, но таких слов у него в словаре не было. Как разъяснить мальчугану, за что льется кровь, орошая половину земного шара? Как заставить его сейчас, в дни поражений, поверить в победу? Нет, таких слов в эту минуту Павле найти не смог. А будничных, каждодневных он говорить не хотел. И поэтому, помолчав, он только спросил: