На душе у меня какая-то странно звенящая пустота: хотя Костя Русаков оказался прав, правосудие восторжествовало, но никакого облегчения или удовлетворения я не испытываю. Разве может один выродок ценой своей никчемной жизнешки ответить за чистую, незапятнанную жизнь наших ребят?..

— У меня есть карточка Валентина, — говорит Лида. — Увеличенная. Показать?

— Покажи.

Валентин сфотографировался вполоборота — молоденький, с растрепанным хохолком, со вздернутым носом и мечтательными близорукими глазами. Карточка увеличена плохо, тона расплывчатые, но она сразу наполняется живыми красками. Рыжий хохолок, мелкие звездочки веснушек на носу, зеленоватые рассеянные глаза и молочно-белая, как у всех рыжих, худая мальчишеская шея.

— Зяблик, — ласково говорит Лида, вспомнив школьное прозвище Валентина.

Он и впрямь чем-то похож на зяблика, на эту маленькую безобидную птичку.

— Знаешь, он написал мне, что я ему всегда нравилась, — неожиданно признается Лида. — Из армии уже, из Шепетовки…

Я хочу удивиться и пошутить — вечно погруженный в математические изыскания Валька и признания — несовместимы! — но, взглянув на Лиду, молчу. Она задумчиво смотрит на фотографию, щеки ее слабо розовеют, в лице что-то неуловимо сдвинулось, оно дышит сейчас нежностью и, поверьте мне, юностью.

Видели ли вы, как в минуту духовного подъема, радости или сверкнувшего, как молния, внезапного воспоминания молодеет женщина, даже если сама она забыла уже о своей молодости? В ней чудодейственно меняется все — лицо, глаза, взгляд, и, словно отмытое живой водой, сердце гонит звенящую кровь к молодо вспыхнувшим щекам. Удержать бы это короткое и редкое чудо, сохранить его, но оно — только мгновение, после которого человек кажется даже старше, чем он есть.

— Теперь давай о твоих вопросах, — устало или равнодушно — не понять говорит Лида. — В Воронеже я проучилась два года. Потом начались бомбежки, нас распустили. Приехала домой, наших никого…

Фотография Валентина Тетерева стоит на столе, прислоненная к вазочке. Впечатление такое, что он молча присутствует при нашем разговоре, и это некоторое время не дает сосредоточиться.

— Услышала, что девушек набирают учиться на радисток. Поступила с мыслью, что при первой же возможности уйду в медсестры. Главное, чтоб в армию попасть… Привезли нас в Ульяновск, в учебный полк связи. Начали заниматься — получается. На ключе хорошо работала. И не старалась особенно. Наверно, сказалось, что у меня неплохой музыкальный слух. И пальцы — тоже…

Словно убеждаясь, Лида мельком взглядывает на свои тонкие пальцы.

— Выпустили нас, зачислили в маршевую роту. Завтра отправляться, а сегодня на весь день увольнительные в город дали. Выхожу с девчонками, а навстречу наши институтские, из Воронежа. Проездом. Боже мой, представляешь!.. Зацеловали, затормошили. «Глупая, кричат, едем в Новосибирск! Студентов — медиков из армии увольняют!..

Лида оживляется, и хотя последующие, огорчительные, должно быть, слова еще не сказаны, глаза ее, опережая, полны уже сожаления.

— Прибежала к командиру роты — не слушает. «Вы — радистка, военнообязанная. Да еще в маршевой роте. Я в штаб полка, а там никого, ну что ты будешь делать! Все пальцы от досады искусала. Наревелась, как дурочка… А утром — все. Только Ульяновску из самолета помахали. На прощанье…

Захваченная воспоминаниями, Лида на минуту умолкает; ожидая, что сейчас последует самая интересная часть рассказа, вострю уши и тут же, досадуя, разочарованно крякаю.

Дверь стремительно распахивается, в комнату врывается звонкий возбужденный голос:

— Мам!

Мальчонка лет десяти — двенадцати останавливается как вкопанный. Он в серой школьной форме с разлетевшимися в разные стороны концами пионерского галстука; даже первого взгляда достаточно для того, чтобы понять: в нем ничего или почти ничего нет от матери; начиная с жуково-черных волос, упрямого подбородка и кончая черными вопросительно поглядывающими то на меня, то на Лиду глазами.

— Явление второе и последнее, — улыбается Лида. — Евгений Александрович, собственной персоной. Знакомьтесь.

Уразумев, что я гость, а не случайный посетитель, Женя подает мне левую руку, а правую протягивает Лиде. На измазанной чернилами ладошке тускло поблескивает какая-то монетка.

— Вот, выменял! — торжествующе выпаливает он. — Рупия, мама!

— Женька, а руки-то, руки! — Лидия удрученно качает головой и никак не может придать своему лицу строгое выражение.

Разговор наш надолго прерывается. Заполучив свежего зрителя и слушателя, Женя с гордостью показывает мне свою коллекцию монет, популярно просвещая не искушенного в нумизматике человека; потом с кульками и свертками возвращается Вера с отцом.

— Саша, — непринужденно, сразу располагая к себе, знакомится он и, задержав мою руку в своей, озабоченно спрашивает: — Непутевое письмо прислала? Говорил ей: выпиши все вопросы и коротко, по-военному, отвечай — да, нет, в таком-то году! А она что? «Ах, помнишь! Ах, помнишь!» Вот и погнала человека на край света. Лирика!

— Эта-то лирика мне и нужна, — смеюсь я.

— Да ну? — Саша удивленно крутит черноволосой головой. — А я думал по-нашему надо…

Высокий, с широкой грудью, обтянутой белой тенниской, с тщательно, до синевы, выбритыми скулами и черными горячими глазами, он, кажется, заполняет собой всю явно тесную ему комнату. Крупно расхаживая, он треплет — по пути — чубчик сына, дотрагивается до гладко причесанной головы дочери, под мышки легонько поднимает со стула Лиду.

— Обедать, мать, обедать. Хороша хозяйка — гостя заморила!

— Тебя ждала, с подкреплением, — отшучивается Лида; застилая стол скатертью, она искоса посматривает на меня. «Ну как?» — означает, кажется, этот немой вопрос, и я так же украдкой подмигиваю: хорош мужик, ничего не скажешь!..

— Вот этот самый командир роты и не отпустил меня в Ульяновске, — кивает Лида на мужа. — Варвар!

— Еще чего? — подтрунивает он. — Захотела бы — ушла.

— Сашка, бессовестный! — ахает Лида. — Ладно, я тебя выдам! Он, оказывается, с первого дня меня присмотрел. И никуда от себя не отпускал. Только в День Победы и сказал — предложение сделал.

— А ты бы раньше хотела? — продолжает подшучивать Саша.

— Куда там! Так бы и разбежалась.

— Помню, как ты на меня поглядывала. — Саша легонько бьет по донышку коньячной бутылки ладонью и ею же подхватывает послушно вылетевшую пробку. — Пожар, а не взгляд!

За обедом смех и шутки не смолкают, при каждом удобном случае я пытаюсь направить разговор на желательную тему.

— Вы, значит, так всю войну вместе и провоевали?

— Вместе. Только закончили по-разному. Я — старшим сержантом, он подполковником. — Лида бросает на мужа иронический взгляд. — Так в тени и продержал.

— Скромность женщину украшает, — невозмутимо подтверждает Саша.

— Самая дурочка во всем БАКе была, — не сдается Лида.

— Это что за БАК? — цепляюсь я.

— Бомбардировочный авиакорпус. Наша рота связи была ему придана.

— Не просто рота, а отдельная, — поправляет Саша. — Это значит самостоятельное воинское подразделение. Со своим хозяйством.

— Не зазнавайся, не зазнавайся, — задирает Лида. — Кто ты теперь? Чиновник министерства связи. Человек в отставке.

— Не чиновник, а инженер. Не в отставке, а в запасе, — Саша усмехнулся. — Разница существенная.

Пока мы обедаем, огромная сизая туча, закрыв солнце, нависает над городом, замечаем ее только тогда, когда дом вздрагивает от тяжелого раската грома. Лида вскакивает, настежь раскрывает дверцу, ведущую на крохотный балкон.

— Люблю грозу! — возбужденно говорит она, жадно вдыхая резкий чистый воздух, ринувшийся в комнату.

Саша становится с ней рядом, незаметно оттесняя, и, оглянувшись, с улыбкой кивает мне:

— Вот еще одно доказательство неуравновешенности.

Грузная сырая туча лежит, кажется, прямо на крышах, за окном, и в комнате стремительно темнеет. Прямой прицельный дождь переходит в ливень, по улице, взбухая сбитым каштановым цветом, несутся потоки воды. Пропала такая красота!