— В равных условиях за такие слова бьют в морду! — глухо сказал он, опасаясь, что сейчас именно это и сделает.

— Не забывайте, где находитесь! — сдержанно посоветовал человек, его подбритые брови сошлись, вытянулись в подрагивающую струнку и медленно ослабли. — Ладно, я этого не слышал.

— Она моя жена, — голос Валентина сорвался от обиды.

— Так вот о жене. — Человек поднялся из-за стола, поправил безукоризненно повязанный галстук. — Я мог бы, конечно, и не говорить этого. Мой вам совет — обзаводитесь новой семьей.

— Ее убили? — в глазах Валентина потемнело.

— Ну что вы! — улыбнулся человек. — Просто вы вряд ли когда-нибудь увидите ее. И прошу извинить — должен уйти…

Пошатываясь, словно пьяный, Валентин дошел до вокзала, сел в поезд и всю дорогу, ничего не видя, смотрел в окно. Жить ему не хотелось, но даже скороговорка колес, больно отдаваясь в измученном мозгу, твердила о долге: дети, дети!..

Дети же чувствовали себя спокойнее, чем взрослые.

Раскрасневшаяся Наташа играла возле бабушки-дедушкиного дома с подружками и, очень занятая, только оглянулась…

— Мама не приехала?

— Нет… Она скоро приедет. Таня где?

— Спит. А у бабушки голова болит — плачет.

Валентин вытер заигравшейся дочке мокрый нос, поспешно отвернулся.

Утром Кочин зашел к директору школы объяснить, почему не был вчера на уроках; тот, не глядя на осунувшегося почерневшего физрука, огорченно сообщил:

— Получен приказ, Валентин Алексеевич. О вашем увольнении.

— Чей приказ?

— Завгороно.

Кусая губы, Кочин ринулся в гороно.

Девушка-секретарь пошла доложить о нем, неплотно прикрыла дверь кабинета. Через минуту оттуда донесся гневный бас заведующей:

— Скажи, что мы не можем доверять советских детей всякому проходимцу. Так и скажи!

Словно поставив точку, громко пристукнул костыль; кого-то толкнув, Валентин выбежал вон.

Беда редко ходит в одиночку. Вечером этого же дня бюро горкома исключило Кочина из партии: «За сожительство с дочерью врага народа» — так было сформулировано.

— Она моя жена, а не сожительница! — крикнул Валентин. — Мы же регистрировались!..

Ему казалось, что если б заседание вел Санников, бюро никогда бы не приняло такого жесткого решения. По обидному совпадению Михаил Сергеевич впервые за все эти годы получил отпуск и уехал на юг.

— Сдайте билет, Кочин, — строго сказал второй секретарь, проводивший заседание. Валентин хорошо знал его по комсомолу, когда-то они даже приятельствовали; молодой, рано начавший лысеть человек сейчас смотрел на потрясенного Кочина ясными глазами праведника.

Бюро молчало. Трясущимися руками Валентин достал из кармана партбилет, тяжелым взглядом обвел отворачивающихся от него людей. И хотя это были его товарищи по общему делу, в эту минуту он люто, остро ненавидел их, совершивших несправедливость, равнодушно, как ему казалось, выбросивших из партии горячее, преданное ей сердце!..

Для Кочина началась самая трудная полоса в его жизни.

Как-то заметно реже стали попадаться на глаза знакомые, хотя, может быть, и потому, что он и сам начал избегать их; невозможно оказалось устроиться на работу, необходимость в которой почувствовалась сразу. Едва дело доходило до анкеты и автобиографии, как он видел смущенные лица, слышал в ответ извинительное «к сожалению»…

Обойдя едва ли не все учреждения города, Валентин махнул рукой и отправился на погрузочный двор железнодорожной станции. Здесь не требовали ни анкет, ни автобиографии, на следующее утро он уже работал грузчиком. Тюки с кожей, бочки с селедкой и плоские ящики со стеклом — от всего этого к вечеру у него с непривычки разламывало спину, огнем палило ободранные руки. Зато тут же, как и шестеро таких же бедолаг, он получил тридцатку. У Валентина не было никаких оснований отказаться раздавить с ними по «маленькой», заметно, впрочем, через час выросшей; домой он возвращался, пошатываясь, прижимал к груди бумажный кулек и не замечал, что из него вылетают «подушечки»…

Так и пошло. Днем — тяжелая работа, занимающая только руки, но не сердце; вечером — случайные, каждый раз меняющиеся собутыльники у ларька, укоризненные глаза матери и неизменный вопрос Наташи: «А мама где?» Ночью — тяжелая, на больную голову, тоска по Светлане. Валентин понимал, что он опускается, в минуты просветления сидел, обхватив голову и скрипя зубами. С утра все начиналось сызнова.

Заглянув после одной такой особенно бесшабашной недели в свою опустевшую комнату, куда он приводил дочек только с субботы на воскресенье, Валентин увидел в почтовом ящике белый листок. «Письмо» — моментально протрезвел он. Оказалось — записка Санникова.

Валентин на мелкие клочки порвал записку, грязно выругался. В ту ночь, когда его исключили из партии, он написал письмо Сталину. Конечно, никто не ответил, и теперь Валентин никому не верил. В горком он пойдет только тогда, когда партбилет вернут, до тех пор делать там нечего. К черту!..

На стене, под простыней висели Светланины платья, от них, кажется, исходил еще неповторимый, только ей свойственный запах чистоты и сирени. Уткнувшись лицом в мягкую безответную ткань, Валентин замычал от боли…

Михаил Сергеевич Санников однажды все-таки застал Валентина дома и состоявшийся нелегкий разговор заставил Кочина о многом подумать.

Когда Санников вошел, Кочин лежал, закинув обутые в грязные ботинки ноги на спинку кровати, курил.

Михаил Сергеевич поморщился, открыл окно — сизый дым, качнувшись, поплыл наружу.

— Ты так задохнешься тут.

— Привык. — Валентин нехотя поднялся, с неприязнью покосился на незваного гостя. Что ему от него нужно, утешать с запозданием?

— Почему не пришел? — спросил Санников, усаживаясь.

— Зачем?

Спокойные глаза Санникова глянули пытливо и несколько удивленно.

— Когда на душе нехорошо, надо идти к людям, а не бежать от них. — Словно предвидя возражения, он приподнял руку с синими неживыми пальцами. — Уверяю тебя: это не просто прописная истина. Это — правда.

— Правда? — Валентин недобро усмехнулся. — Где она ваша правда? «За сожительство» с собственной женой — это правда? Или из школы выгнать — это правда?

— Не думай, что я тогда мог бы что-то изменить, — прямо сказал Санников. — Или помочь… Помочь я и сейчас немногим могу. Но сам себе помочь ты можешь.

— Чем?

— Прежде всего бросить пить. — Карие немолодые глаза упорно ловили ускользающий взгляд Валентина. — Это ведь убогонькая философия: «Не я пью — горе мое пьет». Ты же молодой парень, офицер!

— Был офицер да весь вышел. Грузчик я.

— Работу мы тебе подыщем.

— Спасибо, обойдусь. Детей прокормлю, а больше мне ничего не надо.

— Надо. — Санников начал сердиться или, наоборот, старался рассердить Кочина. — Посмотри на себя: кто ты такой? У тебя даже профессии определенной нет. Ничего нет, кроме обиды на всех. Учиться надо, вот что тебе надо!

— Я хотел быть педагогом.

— Ну и что? Учись, ты же год был студентом? Почему ты не восстановился?

— Кто же меня примет?

— А ты пробовал?.. Ничего ты не пробовал, нюни только распустил. Большевики в ссылках учились — это ты помнишь?

— Я могу тоже напомнить, — кончик носа у Валентина побелел, — партбилет у меня отобрали.

— А ты и с этим смирился, — продолжал наступать Михаил Сергеевич. — Почему апелляцию не подал?

— Я писал Сталину. — Голос Валентина от обиды зазвенел.

— Сталину? — в глазах Санникова на секунду мелькнуло замешательство, и тут же они обрели прежнюю ясность, словно отвердели. — Вряд ли оно к нему и попасть могло. Ты просто плохо знаешь уставные положения. Исключил горком — обращайся в обком. Отказали там — пиши в ЦК. Это твое право. Твой долг, если хочешь знать. Какой же ты после этого коммунист, если сразу пасуешь?..

— Трудно, Михаил Сергеевич, — впервые за весь разговор без наскоков и вызова горько сказал Валентин.