— Жду, Федор Федорович, жду, — говорит ему вместо приветствия Костя и, ободряюще кивнув мне, погружается вместе с главбухом в какие-то расчеты.

Телефоны звонят почти беспрерывно — то один, то другой, то оба вместе. Отвечая одному и слушая другого, Костя ни на минуту не отрывает глаз от каких-то ведомостей, — главбуха, кажется, такая обстановка не смущает.

Потом является молоденький черноглазый капитан, начальник охраны колонии.

— У моих солдат завтра собрание. Хочу просить, Константин Иванович, присутствовать.

— Во сколько?

— Двадцать ноль-ноль.

Костя делает пометку в календаре, коротко кивает:

— Буду.

— Товарищ майор! — не входит, а врывается одутловатый высоченный дядя в длинной светлой шинели без знаков различия. — Второе не получилось!

— Почему?

— Вермишель, оказалось, смешана с макаронами. Получилась клейковина какая-то.

— А вы не знаете, что надо делать? — Впервые за все утро в голосе Кости звучит раздражение. — Составьте акт, делайте вторую закладку. Второе к обеду должно быть.

— Слушаюсь!..

Кабинет наконец пустеет, но в дверь снова стучат, на этот раз неуверенно, деликатно.

— Да, да, — громко говорит Костя. — Войдите.

Невысокий щуплый человек с рыжеватыми, остриженными под машинку волосами вытягивается, его глуховатый голос звучит просительно:

— Гражданин начальник, разрешите обратиться…

У него по-женски покатые плечи, узкий лоб с неопрятно наползающими на него белесыми, начавшими отрастать, косичками, грубый, почти квадратный подбородок. Когда-то я читал о Ламброзо, и хотя во всех словарях и энциклопедиях о его теории говорилось с непременным добавлением «реакционная», сейчас она кажется мне убедительной; мельком взглянув на стоящего перед Костей заключенного с четко выраженными внешними признаками преступника, я определяю — рецидивист. У него хороши только глаза открытые и виноватые, но теперь подобный пустяк меня не собьет!

— Слушаю, Андриасов, — говорит Костя.

— Гражданин начальник. — Заключенный начинает волноваться, волнение его кажется неестественным, наигранным. — Нехорошо у меня получилось. Очень нехорошо! Виноват…

— Что такое?

— Гражданин начальник! Ни одного нарушения не было. Вы же знаете!

— Говорите короче и понятнее.

— Возвращался со стройки. У самой колонии остановила старушка. Старенькая такая!.. — голос Андриасова вздрагивает, он быстро проводит языком по пересохшим губам; я с интересом думаю, зачем он хочет разжалобить начальника нехитро придуманной историей с несуществующей старушкой. — Остановила меня. К сыну приезжала. Передачу взяли, а деньги вернули. А ему, говорит, сыну-то, в декабре освобождаться, ехать далеко. Бельишко теплое, как выйдет, купить надо. «Слабый он, мол, застудится». Ну, и уговорила передать. Лаптину, из третьего отряда. Я его и в глаза не видал!

— И что дальше? — спрашивает Костя; по-моему, как и я, он не верит ни одному слову заключенного.

— Известно, что дальше. — Андриасов удрученно вздыхает. — На вахте, должно быть, заметили, как я эту десятку в карман сунул. Только в проходную, а мне — покажи, что в кармане. И тут же позвонили вашему помощнику.

— Так что ж вы от меня хотите? — Костя спрашивает, явно досадуя, хмурится.

— Простите, гражданин начальник! — горячо просит Андриасов. — Ни одного же нарушения!

— Вы знали, что этого делать нельзя?

— Так точно. Знал.

— Зачем же вы тогда просите?

Я, кстати, тоже не понимаю этого, не понимаю, какое значение имеет для Андриасова, простит ему начальник или нет. Ага, вот, оказывается, в чем дело!

— Гражданин начальник! Меня же на досрочное освобождение представили. А теперь отзовут?

— Отзовут, — хладнокровно подтверждает Костя. — В следующий раз подумаете. Идите.

— Слушаюсь. — Андриасов, ссутулившись, поворачивается.

Пока он идет до дверей, я с неприязнью смотрю в его покорную спину, мысленно одобряю Костю: правильно, с такими нужно быть предельно строгим!

Костя куда-то звонит. Кладет трубку, с удовольствием распрямляет плечи.

— Кажется, все, первый поток схлынул.

— И всегда у тебя так?

— Ну, что ты! Сегодня день неприемный. Иногда, как волчок, крутишься с утра до ночи.

— А давно ты здесь? Рассказал бы, что ли, о себе. Ну-ка, давай выкладывай послужной список.

— Милое дело! — смеется, прямо на глазах молодея, Костя. — Ты что отдел кадров?.. Изволь, если нужно. Кончил войну в чине капитана-пехотинца. После демобилизации закончил Саратовский юридический институт. Здесь пять лет. Что еще? Взысканий по работе не имею, наград — также. Под судом и следствием не был. К сожалению, занимаюсь подобными делами сам. — Улыбка сбегает с Костиного лица, заканчивает он совершенно серьезно: — И мечтаю, чтоб скорее пришло время, когда моя профессия не понадобится. Пошел бы сады разводить…

— А что, Костя, велика преступность?

— Статистикой не занимаюсь. — Костя уклончиво пожимает плечами и с суровой прямотой заканчивает: — Без дела, как видишь, не сижу.

— Живуч, значит, уголовный мир?

— Что?! — Светлые Костины брови изумленно поднимаются, сталкиваются и расходятся от легкой усмешки. — Господи, до чего ж все-таки у иных людей голова всякой дребеденью забита! — Костя не дает мне вставить ни слова. Ты такое выражение слышал: преступность в нашей стране как социальное явление ликвидирована?

— Ну, слышал.

— Не нукай. Это не просто фраза, а правда. И очень большая притом. От нужды, от нищеты — от несправедливости социального строя, что толкала человека на преступление, мы давно ушли. Понимаешь ты, что это значит?.. У меня в колонии главным образом по бытовым делам. Порядочно молодежи, и почти все они оступились с помощью водки. Да, да — это большое зло. Когда пить не умеют. Напьются — скандалы, драки. Иногда — с применением ножа. А потом опомнятся — поздно. Какой же это, я тебя спрашиваю, уголовный мир? Для общества они не потеряны. Отработают свое — поумнеют, наперед закаются. Мы ведь тут не только работать заставляем — учим, воспитываем, даем людям профессии. Но отнимаем у них на обусловленный срок самое дорогое — свободу.

Костя закуривает, смотрит некоторое время, как плывет, рассеиваясь, голубой дымок, и признается:

— Попадаются, конечно, отдельные типы. Последние из могикан. Жулье, рецидивисты…

— Этот, как его — Андриасов — рецидивист, конечно? — убежденно спрашиваю я.

— Кто? Андриасов? — по тому, как Костя начинает скалить свои белые крупные зубы, я понимаю, что снова попал впросак. — Ну, силен! Психолог, инженер человеческих душ! — издевается Костя. — Толковый, порядочный мужик — вот кто такой Андриасов. Допустил по халатности аварию на электростанции, за это и попал к нам. Великолепно работает. Расконвоированный. И все, что он говорил, правда. Устраивает тебя?

Со всеми своими теоретическими обоснованиями и привлеченным на помощь Ламброзо чувствуя себя постыдно, но, обороняясь, немедленно нападаю на Костю.

— Какого ж ты тогда черта разговаривал с ним так?

Отказал в таком пустяке?

— Это уже другой вопрос. — Костя сбивает с сигареты пепел, поднимает на меня спокойные, очень спокойные глаза. — Поступить иначе я не мог. Заключенный допустил проступок и будет наказан за это. Ненадолго, но с представлением на освобождение повременим. Закон есть закон, я стою на его страже.

Костя произносит все это невозмутимо и холодно — таким тоном, который исключает возможность спора, это уже что-то от служебного педантизма; губы его отвердевают, и я только сейчас вижу, как действительно немолодо он выглядит. Нет, думаю я, мы меньше изменились. У Юрия Васина молодая душа, Шура потеряла мужа, но осталась все такой же сердечной, про Вовку Серегина я говорить нечего, я, кажется, и сейчас готов на любую глупость — только помани! А тут — нет. Тут каждое слово взвешено, тут все сухо и точно, как в аптеке. Мелькает вдруг мысль: может, не писать обо всем этом, обойтись в будущей книге без главы о Косте?.. Нет, все равно буду — из песни, говорят, слова не выкинешь.