И, снова неуловимо изменившись, спокойным шутливым тоном предложил:

— Может, до дому, Шурочка? Что-то на покой старые кости просятся.

Дочки уже улеглись; в столовой белела постланная Пересветову постель; Анна Семеновна ставила на кухне тесто.

— Утром, сказывал, уедет, — объяснила она свою позднюю стряпню и искоса взглянула на Шуру. — Все мается мужик?

— Не знаю, мама, не расспрашивала, — уклончиво ответила Шура.

— Как жизнь-то, бывает, натолкет в ступе — и не разберешь ничего. У одного и дома все, а он казнится. Другой в одиночку мается. И ведь мужик-то славный.

— К чему вы это, мама? — резко спросила Шура.

— Да так, к слову просто. — Мать, наконец, оглянулась. Повинуясь какому-то порыву, сухими пахнущими дрожащими пальцами жалостливо провела по щеке дочери. — Видно, и тебе на роду вдовья доля до конца писана. Я ведь помоложе тебя одна-то осталась…

— Идем спать. Поздно уже, — Шура нахмурилась.

— Иди, дочка, иди, — торопливо закивала Анна Семеновна. — Я сейчас тут…

Сергей Сергеевич спал или делал вид, что спит, — в столовой слышалось его ровное, может быть, слишком ровное для спящего дыхание; в тусклом серебре луны остро блеснула золотая звездочка на повешенном поверх стула кителе.

Спали и дочки. Шура наклонилась над их кроватью, по привычке, как на маленьких, поправила одеяло, и тут же теплые обнаженные руки старшей, Нины, обвили ее шею.

— Спокойной ночи! — горячо дохнула она в ухо матери.

— Спи, дочка, спи. — Шура дотронулась губами до прохладного лба дочери, быстро, чувствуя, как горячо стало глазам, отошла к своей кровати. Как все-таки будоражит каждый приезд Сергея Сергеевича и память и сердце!

…Они пришли в горком комсомола под вечер, когда второй секретарь Шура Валькова собиралась уже уходить.

— Капитан Храмков, — представился горбоносый летчик, коротко вскинув затянутую кожаной перчаткой руку к серой ушанке.

— Присаживайтесь, товарищи, — захлопотала Шура, сдергивая красные шерстяные варежки и возвращаясь за свой секретарский стол.

Второй офицер, помоложе и пониже, молча козырнул и молча уселся, не спуская глаз с молоденького и симпатичного секретаря горкома.

— С просьбой к вам, — объяснил капитан. — Застряли тут на несколько дней, тоскуем в гостинице. Сейчас по местному радио услышали про вечер в театре. Не одарите нас билетами? Товарищ — комсомолец, а у меня душа комсомольская. — Карие глаза капитана смеялись.

Досадуя, Шура вспомнила, что свободных билетов не осталось, нахмурилась и тут же просияла.

— Валюш, — крикнула она, — напечатай, пожалуйста, два билета.

Машинка в соседней комнате застучала с поразительной готовностью; через минуту, сложив полные губы трубочкой, секретарь горкома подула на печать, лихо прихлопнула ею два дополнительных билета.

— Пожалуйста.

— Благодарю вас. — Улыбаясь, капитан прищелкнул каблуками и, не удержавшись, по-штатски пожал девушке руку — крепко, чуть-чуть придержав ее в своей руке и заставив секретаря горкома порозоветь.

Два часа спустя на вечере встречи молодежи города с фронтовиками капитан Храмков сидел в президиуме рядом с Шурой. На вид ему было лет тридцать, если не больше: на висках, в черных смоляных волосах блестели первые сединки, но душа у него действительно осталась комсомольская, молодая… Часто поворачиваясь и щекоча своим дыханием ухо Шуры, он бормотал всякий смешной вздор. Шура кусала губы, старательно хмурилась, опасаясь, что не выдержит и расхохочется — на таком ответственном вечере для секретаря горкома это было бы ужасно! — и в конце концов, начав сердиться, с присущей юности категоричностью решила, что капитан — просто несерьезный человек. Несмотря на то, что под шинелью капитана, наброшенной на плечи, поблескивал плотно привинченный к гимнастерке орден Боевого Красного Знамени. В театре было холодно, в зале и президиуме все сидели в пальто, только ради приличия или расстегнув их, или, как капитан, набросив на плечи.

Потом этот несерьезный человек вышел к трибуне, рассказал, как советские летчики мужественно дерутся с фашистами. По его рассказу получалось, что сам он, командир звена, ничего особенного не делает, только распоряжается, а его тут же присутствующий товарищ — лейтенант Пересветов — герой, сбивший несколько вражеских самолетов. Сидящий в первом ряду наголо остриженный лейтенант краснел, украдкой поглядывал на второго секретаря горкома. Шура заметила его взгляд, улыбнулась, настроение ее снова улучшилось. Какой же девушке в двадцать лет не приятно, если на нее поглядывает симпатичный парень и если выясняется, что несерьезный человек — не такой уж несерьезный, хотя и веселый?..

Второй год скучавшие без кавалеров девчата и шестнадцатилетние фрезеровщики, грезившие о подвигах, восторженно аплодировали капитану, долго не отпускали его с трибуны. На свое место капитан вернулся почему-то погрустневшим и больше не шутил.

После официальной части начались танцы, в фойе играл небольшой оркестр.

Пока лейтенант, краснея и бледнея, раздумывал, капитан подошел к Шуре. Без шинели, перетянутый широким офицерским ремнем, он, приглашая, почтительно наклонил голову — его черные густые волосы упали на широкий лоб и снова взлетели. Шура улыбнулась, бросила на спинку стула пальто.

Как-то само собой получилось, что капитан пошел ее проводить. Следом за ними двинулся было и лейтенант, капитан оглянулся, строго сказал:

— В гостинице буду в одиннадцать ноль-ноль.

Лейтенант послушно вздохнул и отстал.

На улице было темно, холодно, под ногами тягуче скрипел снег. Капитан как-то просто, по-дружески взял Шуру под руку.

— Представляю ваш городок до войны, — сказал капитан. — Я тоже в таком жил… На улицах огни, люди… Из булочной кренделями пахнет. Слушайте! — капитан вдруг остановился. — А вы есть не хотите? У меня в гостинице колбаса есть.

— Нет, нет, — отказалась Шура и, проглотив слюну, убедительно повторила: — Нет, нет, ни капельки не хочу.

Снег под ногами завизжал снова, капитан вздохнул.

— Чертовски это здорово, когда войны нет! Не ценили мы…

Слово за слово они разговорились. Шура узнала, что капитан был сиротой, жил в детском доме, потом работал на заводе и все время мечтал стать летчиком. Училище он кончил в мае 1941 года, в первый же день войны ушел в армию. Рассказ Шуры был совсем коротким — о школе, о том, что хотела поступить в институт, да пока не смогла, что больше всего ей почему-то хочется стать инженером-строителем. Может быть, потому, что сейчас все разрушают.

— А стихи любите? — спросил капитан.

— Стихи? — Шура засмеялась. — У нас в школе свой поэт был.

Не обратив внимания на слова о школьном поэте, капитан начал читать облетевшее в тот год едва ли не всю страну стихотворение Константина Симонова. Шура знала это стихотворение, но сейчас, холодной зимней ночью, в темноте, из уст военного, державшего ее под руку, знакомые строчки звучали необычно, как просьба. У Шуры заколотилось сердце.

— У вас же ноги замерзли, — стараясь скрыть смятение, схитрила Шура.

— Ноги? — удивленно переспросил капитан и, только-только, должно быть, вспомнив о них, постучал сапогом о сапог. — Ничего.

— Вот я и пришла, — объявила Шура, останавливаясь возле своего дома.

— Шурочка, — попросил капитан. — Давайте завтра в кино сходим?

— Давайте, — сразу согласилась Шура и потом долго, пока не уснула, ругала себя за это.

Утром она решила в кино не ходить, решение не менялось весь день, но под вечер, когда капитан зашел в горком, она не осмелилась отказаться. «Неудобно», — обманывала она себя, хотя только что считала неудобным идти в кино с совершенно незнакомым человеком. И собственно говоря: что в этом плохого?..

В узком переполненном зале показывали комедийный киносборник. Положение на фронте было трудным, гитлеровцы рвались к Волге, и несколько сотен усталых людей, собравшихся здесь после заводских смен, хохотали, глядя, как на экране лихие советские солдаты побеждают придурковатых фашистов; дружный смех этот был в какой-то мере защитной реакцией. Глядя на смеющуюся Шуру, улыбался и капитан Храмков, но глаза его оставались равнодушными.