И только наша школа осталась прежней.
Трехэтажная, из красного, добротной старинной кладки кирпича, она все так же глядит на мир широкими, чисто вымытыми окнами, одинаково радушно встречая и тех, кто впервые переступает порог, и тех, кто вышел из нее много лет назад.
Я не стал бы так подробно рассказывать о Кузнецке, и тем более о нашей школе, если б не знал, что у каждого из моих будущих читателей есть свой, как бы он ни назывался, — Кузнецк и своя — первая школа; с этого, по-моему, и начинается Родина. А уж если и попадется иной, кому безразлично, где он родился, рос и учился, — бог с ним, ему же хуже!..
…В школе тихо и пусто.
На втором этаже рабочие в синих халатах вносят в учительскую столы и стулья, остро пахнет свежей краской. На лестничной площадке стоит старое трюмо с потускневшим верхом, пол здесь выложен широкими кафельными плитками, вытертыми тысячами каблуков.
Прежде всего мы идем в свой класс.
Раньше тут стояли столы, сейчас — парты, на их тусклой черной поверхности неподвижно греются солнечные зайчики.
Широким шагом Юрка подходит к доске, берет осколок мела.
— Квадрат суммы двух чисел, — громко говорит он, — равен квадрату первого числа плюс удвоенное произведение…
Все по-прежнему, и все, однако, не так.
Несколько минут разговариваем в коридоре с довольно молодой «техничкой». Прежних педагогов она не знает, нынешних не знаем мы; директор школы оказывается на месте, в кабинете. Фамилия его нам ничего не говорит — Цветков.
Кабинет находится на первом этаже, в самом углу коридора. Когда-то это была святая святых, в которую редко кто заглядывал по своей воле. Сейчас, постучавшись, переступаем порог без былого трепета: чуточку любопытства пополам с легкой грустцой.
У директора посетитель — немолодой широкоплечий человек, смешно, по-ученически сложивший на коленях руки.
— Садитесь, товарищи, — приглашает директор. — Я сейчас освобожусь…
У него внимательные серые глаза, пытливо глянувшие на нас из-под стекол роговых очков, большой загорелый лоб и белесые густые волосы, — приметы, по которым с одинаковым основанием можно дать и сорок лет и пятьдесят пять.
— Вот так, товарищ Максимов, — говорит директор, делая какую-то пометку в тетради. — Вашего сына мы зачислили в десятый «А».
По широкому грубоватому лицу посетителя пробегает мягкая улыбка, он поднимается.
— Спасибо, товарищ директор! Я ведь, сказать вам, тоже этот класс кончал. В 1934-м…
— Да ну? — Озабоченный взгляд директора меняется, теплеет. — Приятно, очень приятно! Дело в том, что и я кончал девятый «А». В двадцать восьмом, тогда еще девятилетка была.
Мы с Юркой переглядываемся; директор провожает Максимова до дверей, долго прощается с ним.
— Прошу извинить, — вернувшись, разводит он руками. — Видите, как получилось?
Мы делаем шаг вперед, докладываем:
— Десятый «А» выпуска тысяча девятьсот тридцать девятого!
Секунду-другую серые глаза из-под очков недоверчиво окидывают наши торжественно-напряженные лица и молодо вспыхивают.
— Вот это праздник! — Директор протягивает нам обе руки. — Ну спасибо, товарищи, спасибо!..
Уходим мы через час, если не позже, вдоволь навспоминавшись и договорившись провести летом будущего года, если, конечно, будем живы-здоровы, съезд бывших учеников нашего десятого «А».
— Только помните об условии, — напоминает директор, — у нас! Старички вон до сих пор при каждом выпуске вспоминают: хорош, мол, класс, да в 1939 лучше был. Так что помните: школа в вашем полном распоряжении!
Он провожает нас сначала до дверей, потом выходит на крыльцо и, когда мы оглядываемся, снова принимается махать рукой. Человек, которого мы прежде не знали, которому по виду можно дать и сорок и пятьдесят пять и которому сейчас по душевному порыву столько же, сколько в эти минуты и нам с Юркой, — по восемнадцати.
…Обойдя полгорода, мы сидим в Пионерском парке, вытянув усталые гудящие ноги.
Разбитый комсомольцами и пионерами в тридцатые годы на пустыре, где когда-то стоял приземистый с жирно блестящими куполами собор, парк разросся, давно стал излюбленным местом отдыха горожан, но благодарно сохранил свое крылатое молодое имя — Пионерский. Мы бегали сюда едва ли не всем классом, готовились к экзаменам, дурачились, назначали в тенистых, пронизанных солнцем аллеях свои первые свидания… В безветренном синем воздухе чуть слышно шумят кроны деревьев, благоухают в клумбах цветы, стеклянно разбиваются струи фонтана.
Рядом с нами на скамейку присаживаются две девчушки с одинаковыми кокетливыми челочками и оживленно говорят о каком-то Лешке. Юрий мельком смотрит на них, улыбается.
— Сейчас и наша девушка придет.
Девчата недвусмысленно фыркают — два пожилых, в их представлении, дяди говорят о девушке — и, смущенные взглядом Юрия, отворачиваются, щебечут.
Наша девушка — это Шура Храмкова, единственная, не считая Вовки Серегина, кого нам удалось найти в Кузнецке.
Серегину мы позвонили на фабрику еще утром и договорились о встрече; Шуры не было ни дома, ни на работе, оставили ей записку с требованием быть в три часа дня на центральной аллее — сегодня суббота, освободиться пораньше имеет право даже такой руководящий товарищ, как начальник жилищно-ремонтной конторы.
— Очень уж она себе не женскую профессию выбрала, — удивляюсь я.
— Почему? По характеру. Помнишь, она какая боевая? Ого! — Юрий сжимает кулак, многозначительно покачивает им. — В наше время не разберешь, какая работа мужская, какая женская…
— По-моему, идет, — не очень уверенно говорю я.
Ну, конечно же, Шура! Разве что чуть пополневшая, она идет прежним стремительным шагом; еще издали глаза ее, под разлетевшимися бровями, неудержимо улыбаются; не слушаясь, расплываются в улыбке полные губы.
Девчонки на скамейке фыркают и поднимаются. Эх, челочки, челочки, ничего-то вы еще не понимаете!
— Ох, молодцы! Ну, молодцы! — чуть запыхавшись, вместо приветствия говорит Шура и обнимает нас обоих сразу. Сейчас, вблизи, видно, что и она далеко не молоденькая. Густые каштановые волосы прострочены серебряной нитью, золотистый пушок по краешкам губ, который в юности тянуло поцеловать, теперь, увы, скорее напоминает о возрасте…
— Где ты сейчас? Как живешь? — Шура засыпает Юрия вопросами, то дотрагиваясь до него рукой, то дергая за пуговицу пиджака, и не сводит с него заблестевших, не тронутых временем глаз.
Все понятно. Юрка всегда пользовался у наших девчат большим вниманием, нежели я, смешно только, что это задевает до сих пор.
— Так чего мы стоим? — удивляется Шура. — Пошли ко мне.
— Нельзя. — Юрий, улыбаясь, смотрит на все такую же подвижную, энергичную Шуру. — Сейчас Вовка Серегин подойдет.
— Он такой толстый стал! — смеется Шура и не договаривает.
— Это кто толстый? — раздается грозный бас; розовощекий и круглый, как шарик, Вовка Серегин выкатывается откуда-то из-за деревьев. — Я толстый?
Облапив, он стукает всех нас троих лбами, озабоченно спрашивает Шуру:
— Ну как ты? Я тебя давно что-то не встречал.
— А что мне делается? — беспечно отвечает Шура и снова радостно оглядывает нас. — Здорово, что мы собрались, ребята!
Она подхватывает нас под руки, мы идем плечо в плечо, перегородив тротуар и явно мешая прохожим, весело болтаем, — почти совсем так, как ходили по Кузнецку много лет тому назад…
— Одну минуту, ребята. — Наш энергичный верховод останавливается возле небольшого, не законченного ремонтом дома и, выскользнув из рук, ныряет в покосившуюся калитку.
Деревянный сруб уже перебран, между золотистых бревен торчит пакля, косыми треугольниками сложены балки крыши, в калитке видна красная горка кирпичей, — Пошла на объект, — подмигивает Вовка.
— Субъект пошел на объект, — балагурит Юрий. — Что, не стихи разве?
Шура возвращается, стряхивая с плеч опилки, глаза ее удовлетворенно блестят.
— Заканчивают. Попортила я с этим домом кровушки!
