Стал я раскидывать, куда его на квартиру определить, да так ничего и не надумал. Сам без году неделя в селе, а сибиряки, знаешь, народ не простой. Скрытный, гордый. Пока ты его в себе не убедишь, он перед тобой ни дома, ни души нараспашку не раскроет… Одним словом, повел я его к себе. Квартировал я тогда у Седова, у парторга. Старуху он свою, вскорости, как война началась, похоронил, дочка в городе в институте училась, вот я у него и обосновался.
Сам я в ту пору неизвестно кто был — ни вдовец, ни женатый. В общем, самая подходящая компания: один топчан стоит, другой, думаю, поставим, и вся недолга…
Привел, усадил, начинаю было на кухне Ивану Осиповичу, это хозяину-то, объяснять потихоньку, как да что, — без спроса ведь привел. А он мне тоже негромко: не болтай зря, сам вижу! Захлопотал, картошки наварил, капусты соленой принес, откуда-то заповедную поллитровку достал — все чин-чином… Ну, сели мы, поели, выпили. Молчит наш гость. Я ему про колхоз рассказал, про то, как мы тут с бабами бедуем, — молчит. Про сад ненароком помянул, скажи ведь, — как подменили человека! Голос подал, глаза вроде ожили, а то, как у мертвеца, стылые были. Я, говорит, потому сюда и просился, что сад у вас есть. Давно, говорит, о нем знаю — до революции на какой-то выставке и старика видел. Вот тут, с натугой, по словечку, кое-что мы с Иваном Осиповичем про него и узнали. Бумажки-то его я видел, да разве по бумажкам человека поймешь? Всю жизнь садами занимается. До того, как Эстония к нам подключилась, сад у него свой был, двух работников держал. Рассказывал — чего только в том саду у него не было, все опыты ставил. Работу печатную на своем языке выпустил. И подумай ведь: сам сад государству отдал. Сначала в нем заведующим остался, потом в Наркомзем перевели — большим человеком был. И тут его, как эвакуировался, в облсельхозуправление брали, да отказался. К саду, говорит, поближе… Сказал вот так и вроде спохватился. Вы, говорит, товарищи, не думайте, что я опытами к вам приехал заниматься. Понимаю, что за время, и делать буду все, что велите.
Семья, спрашиваю, есть или один вы? Опустил голову, молчит, сгорбился, словно я его ненароком ударил. Погибли, говорит, под бомбежкой… Да ведь подумай, как страшно бывает! Получил машину, мчится на ней домой, чтоб на вокзал ехать, подъезжает — а дома нет. Напрочь бомба снесла. Карточки начал показывать, достает из бумажника, а руки трясутся.
Подивился я, помню, на него. У меня тогда хоть надежда была, что семья жива, а у него — одни карточки. Ничего, считай, — ни дома, ни семьи, седьмой десяток пошел, к концу дело, а он про сады говорит. Что ж, думаю, за сила такая в человеке скрыта? Это я не только о нем — вообще о человеке… Не знаю, понял он тогда, что ли, о чем я думаю, глянул своими глазищами и говорит: пока человек дышит, смысл его жизни — в труде. Сформулировал, в общем!
Вышел я покурить, дома-то остерегался — легкими Иван Осипович маялся, кашлял, — сел под навесом, гляжу, и парторг мой сюда же направляется. Сел рядом на бревнышке, послушал, как дождь по крыше барабанит, и мне: «Ты вот что, Максим. Сразу-то на него не наваливай, пусть в себя придет. А с весны пускай своим делом займется. Крутились без него, как-нибудь и опять перекрутимся. Глядеть вперед надо. Хреновые мы с тобой хозяева! Знаменитый сад, а загажен так, что смотреть стыд!» — «Ладно, — говорю, — не понимаю, что ли!»
Вернулись в избу, легли, а сон-то, слышу, не берет никого. Ивану Осиповичу кашель уснуть не дает, гость на топчане ворочается, вздыхает, а я смотрю в черный потолок и былую жизнь свою вижу.
Таким вот порядком и стали жить — три медведя и одной берлоге. Бабы, как дела на фронте веселей пошли, подшучивать стали. Непорядок, говорят, председатель: всех мужиков под одной крышей держишь. Засохнем так. По разверстке бы, что ли, вас распределили. Живучий у нас народ! Вчера, глядишь, чуть не все село голосило — похоронную прислали, а нынче опять зубы скалят. Иной раз по глупости на шутки сердился даже: бесчувственные, что ли, думаю! Сам я в ту пору трудно жил: знаешь, как бывает — вроде завернули тебе гайку до отказа, на том и держишься, сорваться боишься!
Теперь иногда вспомню, и знаешь, о чем думаю? Тогда меня они и выручили. Иван Осипович-то и Карл Леонхардович. Словно за руки вывели. Поглядишь на них, бывало, — один хворый, костьми гремит, а все ходит, все с народом, все, как получше сделать, прикидывает. Другой гол как сокол, один как перст, а работает так, что я уж на что двужильный, и то уступал. Посмотришь на них, и стыдно за свою минутную слабину станет…
Ты думаешь, Карл-то наш с приезду отдыхал сколько-нибудь? Переспал, а с утра как встал в амбаре за веялку, так всю осень и зиму рядовым колхозником и проходил. Зерно подрабатывал, корма возил, кормушки новые на фермах мудрил и все за то, что потяжелей, хватался, все девкам и бабам облегчение сделать хотел. Вот тебе и ученый! А на липе у этого ученого одни глаза да нос остались — сам понимаешь, харчились не больно… Иной раз так посмотришь, скажешь: «Ты, Карл Леонхардович, не надорвись, не молоденький». Рукой только махнет! «Я, — говорит, — не помещик, а работник, с тринадцати лет работаю!»
Не думай, однако, что про сад он забыл. Ого! За зиму от села до сада такую тропку проторил — что твой большак! А с марта, как солнышко пригревать стало, совсем туда перебрался. Сейчас уж хибары этой нет, а то бы поглядел, что за терем стоял! За два воскресенья поставили… Вот в нем, значит, свое царство Карл-то наш и обосновал. То в сад бежит чего-то поправляет, подрезывает, то в терем свой несется, рассаду поливает, все окно и стол ящиками заставил. Снег сошел — тепличку на полянке устроил, к тому времени огурцы у него третий лист выбросили. Не такая, конечно, как нынешние, а все — теплица. Новое это дело для наших мест было, и старые и малые — все переглядели. Из клинышков, а застеклена. Бабы на селе лук еще на зелень не сажают, а у него огурцы цвет показали. И что ты думаешь? В начале мая отвезли мы в госпиталь пять килограммов свежих огурцов. Нам оттуда — благодарность, заметку в газете написали — на всю область прославились. Теперь-то у нас это привычно десятками килограммов овощи ранние сдаем, любой захотел, выписал — и получай. А те, первые, огурцы мы чуть не поштучно актировали, чуть не фотографировали каждый, не то что там попробовать!
Летом мы этот же самый госпиталь ягодами да яблоками снабдили. Не знаю уж, то ли наш главный садовод поработал, то ли год такой выдался, но ирги да ранеток в это лето первый раз столько собрали! И на базаре тут уж поторговывать начали. Народ-то увидел, что баловство доходом обернулось. Общим миром и порешили: со следующей весны Карлу помощника выделить. Вот тут-то уж он крылья расправил! Теплиц прибавил, фруктовые деревья подсаживать начал — с тех пор и пошло. Не думай, конечно, что все так гладко и получалось, как я тебе рассказываю. Всякое бывало. Всыпали мне сначала за нашего ученого так, что ого!..
— За что?
— Да мало ли за что! В области ведь как? Отправили человека, и дело с концом. А надо мной тут в районе — начальник над начальником. Провел я Карла Леонхардовича на второй год бригадиром — мне от начальства по шапке. Фикция! Бригады нет, а бригадир есть, трудодни расходуешь! Порешили на общем собрании часть средств вложить на расширение сада — председателю по шапке. Прожектерство! Время, мол, не то — война, не до этого. Спасибо еще Иван Осипович добрым словом поддерживал. Надают вот так, надают, — явишься домой, как проперченный, а парторг свое: «Не уступай, Максим, кровь из носу, а не уступай!» — «Да ведь тяжело, — говорю, — Иван Осипович!» А он ругается: «Ты вон какой бугай здоровый — сдюжишь, не для себя стараешься!»
Ну вот так и старался, как мог. Зато, не хвалясь, скажу тебе: другие колхозы в районе за четыре-то года войны повытягивались, а наш если не полной чашей фронтовиков встретил, то около того. Даром что против других вдвое всего сдавали. И плюс к тому — овощи да фрукты…
Отгуляли мы Победу, смотрю — стал мой Карл Леонхардович задумываться. Как прикину, бывало, что уехать может — прямо не по себе станет. Размахнулись мы тут с садом да теплицами широко, вперед если заглянуть так еще круче размахнемся. Уедет в такое время — как косой по ногам. А как не отпустишь, скажи?.. Ну, он молчит, и я молчу. Потом невтерпеж стало пришел к нему, сел, поговорили о том, о другом, я напрямик и спрашиваю: «Бросишь нас, Карл Леонхардович?» Подает он мне письмо какое-то, читаю и вижу, что конец нашей работе приходит. Пишет ему заместитель министра сельского хозяйства республики, назад зовет. Письмо почтительное, начинается: «Дорогой Карл Леонхардович», заканчивается: «С искренним уважением». Что тут поделаешь — сам все понимаю. Я так это бодренько ему: «Ну что ж, Леонхардыч, прощаться, видно, будем?» Опустил он голову, по столу пальцами стучит. Долго молчал, а сказал коротко: «Нет, не будем». Я, конечно, возликовал, а виду не подал. «Не понимаю, — говорю, — Карл Леонхардович, какой тебе резон оставаться?» Смотрю — нахмурился мой главный садовод. «А такой, — отвечает, — смысл. Привык я тут, с садом до конца не довели». И засмеялся — легко эдак как-то. «Человек я, — говорит, — старый, а тут на свежем воздухе, смотришь, и подольше поживу! Трудно мне сейчас в кабинетах высиживать». Веришь — ну прямо обнял бы его в эту минуту; жаль, не приняты у мужиков такие нежности. Стукнул я его на радости по плечу так, что он чуть со стула не свалился; он меня — в ответ, так и объяснились…
