Улыбаясь, она легонько высвободила руку из руки Корнеева.

— Ну, счастливо вам! Не скучайте.

До конца долгого летнего дня было еще далеко. Федор Андреевич попробовал читать — книга не занимала, делать нечего. Досадуя на самого себя, он встал. Хуже всего, что совершенно некуда пойти. Воложские уехали в дом отдыха, второй месяц находился в противотуберкулезном санатории повстречавшийся в военкомате Васильев. Проклятая немота мешала не только обзаводиться новыми знакомствами, но и возобновлять прежние.

Жаль, что врачи запретили ему физическую работу, поехал бы куда-нибудь в колхоз и он…

По привычке положив ключ на выступ двери, Федор Андреевич бесцельно двинулся к центру. Настя, должно быть, едет сейчас в поле.

Жара спадала. Город, заканчивая работу, высыпал на улицу, толкался у касс кинотеатров, ел из бумажных стаканчиков мороженое, глазел на монтеров, протягивающих посередине кварталов тяжелые провода, — начиналась прокладка первой троллейбусной линии.

Не надо быть особенным психологом, чтобы по внешним приметам узнавать, чем живут люди. Невольная замкнутость Корнеева обострила его наблюдательность.

Совсем не видно было защитных гимнастерок, а если иной раз и промелькнет она в толпе, то или с пятнами мазута, или в белой пыльце извести; в тенистой прохладе сквера, стыдливо прикрывая полные груди, молодые мамаши кормили малышей, умиротворенные бабушки покачивали коляски… Все эти картины настраивали на какой-то спокойный, чуточку грустный лад.

Случайно Федор Андреевич попал в кино — подстриженный под «бокс» паренек с расстроенным лицом предложил ему билет перед самым началом сеанса, а потом, оказавшись соседом, долго и огорченно оглядывался.

Картина рассказывала об одном эпизоде минувшей войны, но война в ней была легкая, беспечальная: в зале больше следили за огромными глазами популярной киноактрисы, нежели за основным содержанием.

Внезапно лента порвалась, в темноте за спиной Корнеева поцеловались, послышались смешки, донесся приглушенный возмущенный шепот… Потом голубоватый луч снова ударил в экран, и нестрашная бутафорская война гремела еще минут тридцать. Подстриженный под «бокс» паренек, забыв о своих огорчениях, вцепился в спинку переднего кресла и жадно следил за происходящим. Хорошо, если б этому пареньку не привелось видеть никаких войн: ни такой, какой она проходила на экране, ни тем более такой, какую выстрадал он, Корнеев…

Дома, прежде чем лечь, Федор Андреевич ходил по опустевшей комнате из угла в угол, много курил — курить теперь можно было не выходя… Уснуть долго не удавалось; он прослушал подряд два концерта, последние известия, пробили, наконец, кремлевские куранты, а сон не приходил. Корнеев лежал с открытыми глазами и все к чему-то прислушивался. Уже позже, когда дремота наконец начала побеждать, он понял: не хватало сонного бормотания набегавшейся за день Анки и ровного глубокого дыхания ее матери.

Весь следующий день Корнеев провел на реке. Рыбачил, купался, загорал, а когда становилось невмоготу — перебирался в тень густых прибрежных ветел, читал или просто лежал, бездумно глядя в голубое, без единого облачка небо. Хорошие здесь места! По левую сторону неширокой безмятежной Суры тянулась городская окраина, деревянные домики с вишневыми садами сбегали к самой воде, а здесь, на противоположной стороне, сразу же за узкой песчаной косой зеленели густые травы, паслось по косогору стадо; изредка, нарушая знойную тишину полдня, вдалеке, по железнодорожному мосту, проносились поезда.

Если бы не чувство голода, все требовательнее напоминавшее о себе, Федор Андреевич пробыл бы на реке до ночи — возвращаться в опустевшую квартиру не хотелось. Припрятав в укромном местечке удочку, он двинулся вдоль берега, обещая себе, что завтра захватит еды вдоволь, — куска хлеба на целый день, конечно, мало…

Пока он добирался до моста, переходил его, а потом ждал на последней остановке автобус, начало смеркаться. Есть хотелось все сильнее, а дома еще предстояло что-то готовить. Проехав лишнюю остановку, Корнеев спрыгнул возле ярко освещенного ресторана, вошел. Деньги у него были, смущал немного только костюм — старые мятые брюки и сандалии. А, невелика важность — быстренько пообедает и уйдет.

Федор Андреевич сел за первый же свободный столик у самого прохода, поджал обутые в разбитые сандалии ноги, огляделся: последний раз он был здесь лет девять — десять назад. Теперь здесь было почище, попросторнее. У окна, за двумя сдвинутыми столами, громко переговаривались молодые ребята в спортивных майках — должно быть, приехавшие на соревнование футболисты; в самом углу безусый лейтенант с каким-то непонятным значком на кителе настойчиво угощал вином ярко накрашенную женщину. Оркестр за белым занавесом наигрывал что-то протяжное, и, когда он томно замирал, оттуда доносились громкие возбужденные голоса, хохот. Да, здесь ничего не изменилось.

Официантка, молодящаяся особа в кокетливой кружевной наколке, наметанным взглядом определила категорию клиента, молча вынула из передника карандаш и блокнотик. Она, кажется, давным-давно разучилась чему-нибудь удивляться и, когда Корнеев также молча показал по меню выбранные блюда, не повела бровью. Федор Андреевич помедлил и ткнул пальцем в слово «водка».

— Сто, двести? — коротко уточнила официантка.

Корнеев поднял один палец, и только тут в дремотных глазах официантки мелькнуло что-то похожее на любопытство: дурака валяет или правда немой?

— Заходите, Семен Авдеич, всегда рады! И вы, миленькая, заходите! — зажурчал приторный женский голос.

Федор Андреевич оглянулся. По ковровой дорожке, вдохновенно жестикулируя, семенила маленькая пожилая толстуха. За ней, под руку, шли Полина и этот, ее!.. Поляков лениво отвечал заискивающей директорше, Полина равнодушно улыбалась. Случайно ее глаза встретились с Корнеевым, она вспыхнула, ускорила шаг. Сердце у Федора Андреевича билось ровно…

В субботу вместе с газетами принесли письмо от Анки. Корнеев хотел было сразу переслать его Насте, но потом распечатал. И правильно сделал. На листке, вырванном из тетради, крупным старательным почерком, как в контрольной по чистописанию, было выведено:

Ботинки Федор Андреевич отыскал с трудом, они оказались в мешке со старой обувью. Везти их в таком виде, конечно, нельзя: каблуки сточились, на подошве левого ботинка зияла дырка, верха потрескались. «Подчистую!» — тепло усмехнулся Корнеев, представив маленькую непоседу.

Сняв бумажной ленточкой мерку и прикинув еще сантиметр на вырост, Федор Андреевич отправился по магазинам. Он купил самые красивые туфельки, какие только нашлись, — бежевые, с металлическими застежками и мелкими дырочками на носках. Потом зашел на рынок, за десять рублей ему насыпали кулек темно-синих, словно лакированных, слив. Что повезти Анке еще, Федор Андреевич не знал.

Выехал он утром в переполненном автобусе-коробочке. Дорога была скверная, в ухабах: машина то устремлялась вниз, то угрожающе запрокидывалась назад. Пассажиры с веселым криком хватались за поручни, наваливались на сидящих. Через час, порядком измятый, высоко задирая «авоську», чтобы уберечь сливы, Корнеев выбрался из автобуса, зашагал по ровной сосновой аллее. Слева сквозь медные стволы деревьев проглядывало голубое зеркало реки.

Лагерь был расположен в бору, с дороги к нему вело множество протоптанных тропок-ручейков. Деревянный крашеный штакетник опоясывал большую поляну, за высокими соснами виднелись ровные дорожки-линейки, белые конусы палаток, маленькие, словно игрушечные, домики. Справа на площадке равномерно взлетали и опускались загорелые детские руки — шла утренняя зарядка.