— Три дня как похоронили, — вытирая измазанными в чернилах пальцами щеки, всхлипнула она. — Болела, а держалась, на ногах все… В субботу не вышла, записку прислала. Пошла к ней, а ночью при мне и померла… И вас вспоминала, журнал вам еще оставила.
Потрясенный Федор Андреевич умолк; простые, не оставляющие сомнения слова девушки начали доходить до его сознания, и оно бурно сопротивлялось. На фронте Корнеев привык к смерти, — там она была так же обыденна, как выстрелы; здесь, после всего, смерть казалась противоестественной. Ведь он еще неделю назад сидел у Казанской, слышал ее неторопливый голос, видел ее голубоватые, полные жизни глаза!
— Хорошо похоронили, народу сколько было, — говорила девушка. — И музыка была. Ее ведь все знают, любили все!..
Корнеев, сжав губы, смотрел на решетчатый крашеный барьер, испытывая гнетущую опустошенность.
Не садясь сама и не приглашая сесть Корнеева, девушка тихонько рассказывала о покойной, словно была убеждена в том, что стоящему против нее молчаливому человеку все это так же нужно и дорого, как и ей самой.
— Муж и сын у нее в один день померли от тифа, в двадцать первом году. Болела она тогда долго. А потом приемыша взяла из детдома. Я-то его не видела, на карточке только… Вырастила, выучила — на финской войне погиб. Потом уж одна все жила…
Девушка вздохнула, послюнявила испачканный чернилами палец, потерла его платочком и, словно вспомнив о своих обязанностях, без всякого перехода спросила:
— Дать вам тот журнал?
— «Какой журнал?» — ответил недоуменным взглядом Корнеев.
— Я ж вам говорила, — библиотекарша посмотрела на него с упреком. — Любовь Михайловна вам отложила. Статейка там одна есть.
Она принесла журнал, вынула закладку.
— Вот.
Корнеев — ему не хотелось сейчас ни читать, ни думать — рассеянно прочитал название статьи о работах академика Ростовцева, просмотрел отмеченные красным карандашом абзацы. В них упоминалось о больном афазией шестидесятилетнем К. Он не говорил много лет, случай его считался безнадежным, но, увидев однажды, как из окна выпала женщина, К. закричал — потрясение полностью возвратило ему дар речи.
Поджидая, пока девушка запишет журнал, Федор Андреевич с благодарностью и горечью одновременно думал о Казанской. Старушка помнила о нем даже перед смертью, а он не мог прийти хотя бы на три дня раньше!.. Пока это была единственная реакция на прочитанное, мысль о собственном увечье отступила сейчас, и если Корнеев все же брал журнал домой, то только для того, чтобы не совершить в глазах этой рыженькой бестактный поступок: журнал ведь припасла для него Казанская…
На улице все так же ярко светило солнце, но погожий весенний день словно утратил половину своих красок, потускнел…
Прошлое нет-нет да и напоминало о себе внезапными уколами.
Баня в этот предпраздничный день была переполнена. Корнеев не спеша мылся, прислушивался к разговорам. Война, кажется, кончилась совсем недавно, а люди, по годам, по выправке, наконец, по шрамам, которые были у многих, — солдаты, говорили о работе, о каком-то пустяковом происшествии, о выпивках, и хоть бы кто помянул о войне. Должно быть, и впрямь осточертела она мирному по натуре человеку! Обдирая мочалками друг другу спины, люди гоготали, беззлобно шутили. Первые острые чувства встречи давно отволновали, жизнь налаживалась, и люди, привыкнув к тому, что они дома, устраивались, обживались и простодушно всему радовались.
После бани очень хотелось пить. Но, проходя мимо отремонтированного и покрашенного буфета, Федор ускорил шаг. Из открытых дверей буфета доносился смех Полины. К черту, незачем сюда ходить, надо ездить в заводскую баню!
Пройдя несколько кварталов, Корнеев успокоился и уже упрекал себя в малодушии. Подумаешь — ну, и зашел бы! Что ж ему теперь, в другой город уезжать, раз она тут живет? В конце концов все очень естественно: разлюбила — ушла, не крепостная. Может, еще и так случится, что придется детей ее учить. Воображение живо нарисовало: постаревший Корнеев входит первого сентября в восьмой класс, ученики встают и тут же садятся, разглядывая нового педагога. На первой парте, у самого стола, сидит розовощекий паренек с большими серыми глазами и русым чубчиком. Чувствуя, как у него стучит сердце, Корнеев просматривает в классном журнале фамилии учеников и сразу же выхватывает: Корнеев… Хотя, почему Корнеев? Забывшись и не замечая удивленных взглядов прохожих, Федор Андреевич «забормотал». Фамилия паренька будет другая…
— С легким паром! — окликнула Настя, когда Федор Андреевич вернулся домой. Она выглянула из-за занавески — со шпильками в зубах, мелькнули смуглые обнаженные руки — и снова скрылась.
Корнеев снял прилипшую к телу гимнастерку, надел пижаму, зачерпнул из ведра ковш воды.
— Что ж вы воду? Чай вон готов.
Федор Андреевич оглянулся и опустил ковш.
Настя стояла посреди комнаты, освещенная теплым предвечерним солнцем, порозовевшая от смущения и неузнаваемая, с тщательно уложенными вокруг головы косами, в новом платье, облегавшем ее фигуру с небольшой, как у подростка, грудью, в коричневых туфлях-лодочках на стройных ногах. Она была похожа сейчас на прежнюю молоденькую и счастливую жену Алексея, с которой добродушный рослый электромонтер гордо проходил под одобрительными взглядами всего двора.
— Анку на улице не видели? — смущенно блестела синими глазами Настя. — Расстроилась она у меня!
— «Что такое?» — спросил взглядом Корнеев.
— Да что? — засмеялась Настя. — Завтра демонстрация, а младшие классы не берут. Со мной просится, да уж не знаю, как быть. От завода до центра пока дойдет — сморится.
— «Мы с ней сходим», — написал Корнеев.
— Пожалуйста, если можно, — благодарно взглянула Настя. — Она вас не утруднит, только чтоб не потерялась. Я пойду, Федор Андреевич, если уж задержусь — стучать буду.
В комнате сразу стало пусто, солнце завалилось за крыши. У всех сегодня праздничные вечера, ушла на завод и Настя, а он снова один. Федор Андреевич посмотрел в зеркало, висевшее в простенке, невесело усмехнулся. Стареем, Федор! Вот и первые седые волосы на висках…
— Дядя Федя, — вбежала Анка, — меня с собой возьмете?
Корнеев поспешно отошел от зеркала, кивнул.
— Вот хорошо! — затараторила Анка. — Я буду смирная-смирная и никуда не денусь! Даже за руку могу держаться! Мама нам ужинать велела. Садитесь, дядя Федя.
Обрадованная Анка быстро собрала посуду, разлила чай, но мысли ее целиком были захвачены завтрашней демонстрацией.
— Я надену красное платье и новые ленты. А вы костюм наденете, да? И ордена наденете? Дядя Федя, покажите!
Посмеиваясь, Федор Андреевич послушно достал из чемодана ордена и медали, положил их перед Анкой. По-детски изящные пальчики Анки, чуть пухловатые, с заплывшими розовыми ноготками, осторожно касались яркой эмали орденов, глаза сияли. Корнеев сидел рядом и с задумчивой улыбкой наблюдал за своей маленькой приятельницей.
— А у моего папы не такой орден! — похвасталась Анка.
Она юркнула за занавеску, повозилась там и принесла завернутый в платок орден Славы — серебряную большую звезду на муаровой ленте.
Корнеев взял солдатский орден в руки, невольно посмотрел на фотографию Алексея. Вот так, дружище, думали ли мы, что придется тебе лежать где-то в смоленской земле, а я, немой, буду жить на квартире у твоей жены и вместе с Анкой, твоей кровинкой, разглядывать фотографию на стене?
— Не помню я папу, — тихонько сказала Анка, и в ее глазах на секунду промелькнула недетская грусть.
Федор Андреевич бережно завернул орден Алексея, ласково погладил светловолосую головку.
Путешествием с дядей Федей Анка осталась очень довольна. Они посмотрели первомайскую демонстрацию до самого конца, ели пирожки и конфеты, пили фруктовую воду, ходили по парку и теперь, усталые, возвращались домой. Устал, впрочем, только Федор Андреевич, Анка, к его удивлению, по-прежнему весело подпрыгивала и, как только свернули на свою сторону, пустилась бегом.
