— Откуда это?
— Натанаэль! Ты мимоходом все увидишь, но не останешься нигде…
— Откуда же?
— Да так, из одной книги, — ответил Жак уже без улыбки. И вдруг заторопился. — Из книги, повинной во всем! Из книги, в которой Даниэль нашел оправдание всему… Хуже того — восхваление своих… своих цинических взглядов! Из книги, которую он теперь знает наизусть, а я… Нет, — добавил он дрогнувшим голосом, — нет, нет, я не могу оказать, что она мне омерзительна, но видишь ли, Антуан, эта книга обжигает руки, когда читаешь ее, и я не хотел бы остаться наедине с ней, потому что считаю ее опасной. Помимо воли с удовольствием он повторил: — Опустевшие комнаты, чудо отъезда… — Потом замолчал и вдруг добавил совсем другим тоном скороговоркой, глухо: — Ведь я только говорю — уехать! Но слишком поздно. Я и в самом деле не могу теперь уехать.
Антуан возразил:
— Ты всегда говоришь "уехать" с таким видом, как будто хочешь сказать: "Навек покинуть родину!" Разумеется, все это не так просто. Но отчего бы тебе не отправиться в какое-нибудь путешествие? Если ты принят, отец сочтет вполне естественным, что летом тебе надо развеяться.
Жак покачал головой:
— Слишком поздно.
Что он подразумевал под этим?
— Но ведь ты же не собираешься проторчать два месяца в Мезон-Лаффите в обществе отца и Мадемуазель?
— Собираюсь.
И он сделал какой-то уклончивый жест. Меж тем они уже пересекли площадь Пантеона, и, когда вышли на улицу Ульм, он указал пальцем на людей, группами стоявших перед Эколь Нормаль, и нахмурился.
"До чего же своеобразная натура", — подумал Антуан. Он часто отмечал это, — снисходительно, с какой-то подсознательной гордостью. И хоть он терпеть не мог непредвиденного, а Жак вечно сбивал его с толку, он всегда старался понять брата. Несвязные речи, вырывавшиеся у Жака, заставляли Антуана, обладавшего деятельным умом, все время упражнять мысль в поисках смысла, что, впрочем, его забавляло и, как он воображал, позволяло постичь характер младшего брата. На самом же деле бывало так: стоило только Антуану решить, что с точки зрения психологической он сделал в высшей степени правильное заключение, как новые высказывания Жака опрокидывали все его логические построения; приходилось начинать все сызнова и чаще всего делать прямо противоположные выводы. Таким образом, в каждой беседе с братом у Антуана неожиданно возникал целый ряд самых противоречивых суждений, причем последнее из них всегда казалось ему окончательным.
Они подходили к угрюмому фасаду Эколь Нормаль. Антуан обернулся к брату и окинул его проницательным взглядом. "Когда смотришь в корень вещей, пришло ему в голову, — видишь, что этот юнец и не подозревает, какая у него тяга к семейной жизни".
Ворота были отворены, и во дворе толпился народ.
У парадного входа Даниэль де Фонтанен болтал со светловолосым молодым человеком.
"Если Даниэль первым нас заметит, значит, я принят", — подумал Жак. Но Антуан окликнул их, и Фонтанен с Батенкуром обернулись одновременно.
— Чуточку нервничаешь? — осведомился Даниэль.
— Ничуть не нервничаю.
"Если он произнесет имя Женни, значит, я принят", — загадал Жак.
— Нет ничего хуже последних пятнадцати минут перед объявлением списка, — заметил Антуан.
— Вы думаете? — с улыбкой возразил Даниэль. Из ребячества он частенько противоречил Антуану, величал его доктором и посмеивался над его видом важным не по летам. — В ожидании всегда есть своя прелесть.
Антуан пожал плечами.
— Слышишь? — спросил он брата. — Ну, что до меня, — продолжал он, — то хоть мне приходилось уже четырнадцать, а то и пятнадцать раз испытывать такие "ожидания", я так к ним и не привык. К тому же я заметил: те, кто в такие минуты надевает личину стоиков, как правило, люди посредственные или малодушные.
— Не всем дано находить прелесть в нетерпеливом ожидании, — заметил Даниэль, который смотрел на Антуана чуть насмешливым взглядом, теплевшим, когда он переводил глаза на Жака.
Антуан продолжал развивать свою мысль.
— Говорю вам серьезно: сильные духом задыхаются, пребывая в неизвестности. Настоящее мужество отнюдь не в том, чтобы бесстрастно ждать начала каких-то событий, а в том, чтобы ринуться им навстречу, поскорее все узнать и принять к сведению, Правда, Жак?
— Нет, я, пожалуй, разделяю мнение Даниэля, — ответил Жак, ровно ничего не слышавший. Даниэль продолжал разговаривать с Антуаном, и Жак вкрадчиво спросил, чувствуя, что плутует:
— А твои мать и сестра все еще в Мезон-Лаффите?
Даниэль не услышал, и Жак, продолжая упрямо твердить про себя: "Я провалился", — все же чувствовал, что его вера в успех непоколебима. "Отец будет доволен". Он заранее улыбнулся и одарил улыбкой Батенкура:
— Спасибо, что пришли, Симон.
Батенкур с приязнью смотрел на него и не мог скрыть, как горячо он восторгается другом Даниэля, что нередко раздражало Жака, потому что он не мог ответить ему таким же дружеским чувством.
Гул голосов во дворе вдруг стих. За стеклом одного из окон нижнего этажа появился белый бумажный прямоугольник. Не отдавая себе в этом отчета, Жак испытал такое ощущение, будто бурный поток подхватил его и понес к вещему бумажному листку. В ушах у него зашумело, но он услышал, как Антуан произнес:
— Принят! Ты — третий.
Да, он услышал голос брата — такой теплый, такой радостный, но смысл его слов понял только тогда, когда, несмело повернув голову, увидел его ликующее лицо. Обессилевшей рукой Жак сдвинул на затылок шляпу — по его лицу струился пот. К нему уже шагали Даниэль и Батенкур, стороной обходившие толпу. Даниэль смотрел на Жака, а Жак — в упор на Даниэля, у того верхняя губа вздернулась, обнажая зубы, хотя на лице не было и намека на улыбку.
Шум нарастал, заполнил весь двор. Жизнь возобновилась. Жак глубоко вдохнул воздух; кровь снова начала свершать свой круговорот в его теле. И вдруг опять перед его мысленным взором возникла западня, ловушка, и он подумал: "Я попался". Другие мысли обступили его. Он вновь пережил все то, что произошло за несколько мгновений на устном экзамене по греческому языку, и тот миг, когда он допустил ошибку; снова он увидел зеленое сукно на столе и профессорский палец, впившийся в том "Choephores"[70], затверделый, выпуклый ноготь — словно кусок, отбитый от рога.
— Кто же первый?
Он и не слушал, чью фамилию произнес Батенкур. "Первым был бы я, если б понял слова "пристанище", "святилище"… "Стражи домашнего святилища…" И много-много раз с ожесточением старался он восстановить последовательность своих рассуждений, которые и привели его к непростительно нелепой ошибке.
— Да ну же, доктор! Сделайте довольное лицо! — воскликнул Даниэль, похлопывая по плечу Антуана, который наконец улыбнулся.
Радость у Антуана почти всегда была какой-то скованной, потому что напускная важность не позволяла ему восторженно выказывать свои чувства. Даниэль же, напротив, всегда радовался от всей души. И сейчас с каким-то, пожалуй, чувственным удовольствием разглядывал он лица друзей, соседей и в особенности женщин — матерей и сестер, явившихся сюда; нежность их без стеснения проявлялась в каждом слове, в каждом жесте.
Антуан взглянул на часы и спросил Жака:
— Ну как, у тебя еще есть тут дела?
Жак вздрогнул.
— Дела? Никаких, — ответил он с расстроенным лицом. Он только сейчас заметил, что нечаянно, — конечно, это случилось, когда вывесили список, разбередил волдырь на губе, который вот уже целую неделю обезображивал его.
— Тогда давай улетучимся, — предложил Антуан. — До обеда мне еще надо навестить больного.
Не успели они выйти из ворот, как встретили Фаври, который спешил сюда узнать новости. Он торжествовал:
— А что я вам говорил! Недаром мне передали, что французское сочинение написано замечательно.
