— Сознайтесь, что я привела ее к вам в прекрасном состоянии! вскричала г-жа де Батенкур, усаживаясь по своей привычке спиной к свету. Говорила она вам, что мы провели…

Антуан подошел к умывальнику и, повернув из вежливости голову в сторону г-жи де Батенкур, принялся намыливать руки.

— …что мы провели ради нее два месяца в Остенде? Впрочем, это и без того видно: и загорела же она! А видели бы вы ее шесть недель тому назад! Не правда ли, Мэри?

Антуан размышлял. На этот раз ясно обозначился туберкулез: он затронул самый фундамент здания, — основательно подточил позвоночник. Конечно, легко было сказать: "Беда поправимая…" Но на самом деле он этого не думал. Несмотря на то, что внешне все было как будто благополучно, общее состояние внушало опасения. Все железы распухли. Гюгета была дочерью старого Гупийо, и дурная наследственность могла иметь в будущем серьезные последствия.

— Говорила она вам, что получила третий приз за загар на конкурсе в "Палас" и награду на конкурсе в казино?

Она слегка шепелявила, чуть-чуть, ровно настолько, чтобы это придавало ее опасному очарованию успокоительный оттенок наивности. Глаза серо-зеленого цвета, странного у брюнетки, на мгновение вспыхивали безо всякой причины слишком ярким блеском. Еще в первую их встречу Антуан вызвал в ней чувство глухой досады Анна де Батенкур любила возбуждать влечение в мужчинах и даже в женщинах. Впрочем, с годами ей все реже удавалось извлекать из этого что-либо реальное, но чем платоничнее было получаемое ею удовольствие, тем ревностнее старалась она создать вокруг себя такую чувственную атмосферу. Поведение Антуана крайне раздражало ее потому, что, хотя в его внимательном и веселом взгляде, обращенном на нее, сквозило некоторое желание, видно было также, что желание это ему ничего не стоит подавить и оно ничуть не нарушает ясности его суждений.

Она прервала свою речь, промолвив с горловым смешком:

— Извините меня, я просто задыхаюсь в этом манто — И, продолжая сидеть, не спуская глаз с молодого человека, она плавным движением, от которого зазвенела у нее на шее золотая цепочка от часов, сбросила с себя пышный мех, покрывший стул, на котором она сидела. Ее грудь облегченно затрепетала; вырез корсажа открыл гибкую шею, еще молодую и, если можно так выразиться, непокорную: на ней горделиво сидела маленькая головка с орлиным профилем, которую шляпа прикрывала, как шлем.

Антуан между тем, слегка согнувшись, медленно вытирал руки и, рассеянный, озабоченный, заранее представлял себе воспаление костной ткани, размягчение, затем быстрое разрушение подточенного позвоночника. Необходимо было как можно скорее попытаться сделать единственное, что еще оставалось: заключить больную в гипсовый корсет на долгие месяцы, может быть, на годы…

— Этим летом в Остенде было очень весело, доктор, — продолжала г-жа де Батенкур, несколько повышая голос, чтобы Антуан ее услышал. — Съехалась масса народу. Даже слишком много. Прямо ярмарка.

Она засмеялась. Затем, видя, что врач не обращает на нее внимания, стала постепенно понижать голос и перевела ласковый взгляд на мисс Мэри, которая одевала Гюгету. Но она не умела долго выдерживать роль зрительницы: ее всегда тянуло вмешаться в дело. Она поспешно встала, поправила складку на воротничке, беглым движением руки привела в порядок корсаж и, как-то непринужденно склонившись к самому лицу англичанки, сказала ей вполголоса:

— Знаете, Мэри, мне больше нравится шемизетка, которую сделали у Хедсона; нужно будет дать ее Сюзи как модель… Да держись же ты прямо! вскричала она с раздражением. — Постоять не можешь! Ну, как тут проверишь, хорошо ли сидит на тебе платье? — и гибким движением она повернулась к Антуану.

— Вы не представляете себе, доктор, как ленива эта дылда! Я всегда была подвижна, как ртуть; просто не выношу этого.

Глаза Антуана встретились с чуть-чуть вопросительным взглядом Гюгеты и, как он ни старался сдержаться, загорелись понимающим, сообщническим огоньком, заставившим девочку улыбнуться.

"Так, — отметил он про себя. — Сегодня понедельник. Нужно, чтобы в пятницу или в субботу она была уже в гипсе. Потом будет видно. Потом?.." Некоторое время он размышлял. Ему ясно представилась терраса одного из санаториев в Берке[140] и среди прочих "гробов", выстроенных в ряд под ласковым соленым ветром, тележка подлиннее других и в ней, на матрасе без подушки, — запрокинутое лицо больной и эти же прекрасные глаза, синие, живые, устремленные на дюны, замыкающие горизонт.

— В Остенде, — объясняла г-жа де Батенкур, все еще сердясь на лень своей дочери, — были устроены уроки танцев по утрам в казино. Я хотела, чтобы она ходила туда. Так вот, после каждого танца эта девица в изнеможении валилась на диванчик, хныкала, старалась обратить на себя всеобщее внимание. Все ее страшно жалели… — Она пожала плечами. — А я терпеть не могу этих нежностей! — горячо вырвалось у нее.

И взгляд, устремленный на Антуана, был так неумолим, что ему внезапно вспомнились ходившие в свое время слухи, будто старый Гупийо, который под конец жизни сделался ревнив, умер от яда. Она прибавила негодующим тоном:

— Это становилось так смешно, что я вынуждена была уступить.

Антуан окинул ее недоброжелательным взглядом. Внезапно он принял твердое решение. С этой женщиной он не станет вести серьезного разговора: пусть она себе спокойно уходит, а он спешно вызовет ее мужа. Гюгета не дочь Батенкура, но Антуан помнил, что Жак всегда говорил о Симоне: "В башке у него пусто, а сердце золотое".

— Ваш муж в Париже? — спросил он.

Госпожа де Батенкур решила, что он наконец соглашается придать разговору более светский характер. Мог бы поторопиться! Она хотела попросить его кое о чем, и для этого ей нужно было завоевать его расположение. Она засмеялась и призвала англичанку в свидетельницы.

— Вы слышите, Мэри? Нет, мы осуждены оставаться в Турени до февраля, из-за охотничьего сезона! Мне удалось вырваться сюда на этой неделе, в перерыве между двумя партиями гостей, но в субботу у меня опять полон дом.

Антуан ничего не ответил, и это молчание рассердило ее окончательно. Приходилось отказаться от мысли приручить этого дикаря. Она находила, что он просто смешон с этим своим отсутствующим видом и к тому же дурно воспитан.

Она прошла через всю комнату за своим манто.

"Отлично, — подумал Антуан, — сейчас я пошлю телеграмму Батенкуру; адрес у меня есть. Он может быть в Париже завтра, самое позднее послезавтра. В четверг — рентген. И для полной уверенности консультация с Патроном. В субботу мы заключим ее в гипс".

Гюгета, сидя в кресле, надевала перчатки с видом примерной девочки. Г-жа де Батенкур, утопая в мехах, поправляла перед зеркалом свою шляпу из перьев золотистого фазана, напоминавшую шлем валькирии. Довольно кислым тоном она спросила:

— Ну что же, доктор? Никаких предписаний? Что вы велите ей делать? Нельзя ли ей будет иногда ездить на охоту с мисс в английском шарабане?

Проводив г-жу де Батенкур, Антуан вернулся в кабинет и открыл дверь в приемную.

Вошел Рюмель походкой человека, который не может терять даром ни минуты.

— Я заставил вас ждать, — сказал, извиняясь, Антуан.

Тот ответил жестом вежливого протеста и протянул руку как хороший знакомый. Он как бы говорил: "Здесь я всего-навсего пациент". На нем был черный сюртук с шелковыми отворотами, в руке он держал цилиндр. Его представительная осанка вполне гармонировала с этим официальным облачением.

— Ого! — весело заметил Антуан. — У вас такой вид, словно вы приехали прямо от президента республики.

Рюмель засмеялся довольным смехом.

— Не совсем, мой друг. Я из сербского посольства: был завтрак в честь миссии Даниловского, которая на этой неделе остановилась проездом в Париже. А сейчас — новая обуза: министр посылает меня встречать королеву Елизавету[141], которой, к сожалению, вздумалось объявить, что в пять часов она посетит выставку хризантем. Впрочем, я с ней знаком. Она очень простая и милая. Обожает цветы и терпеть не может никаких церемоний. Я могу ограничиться несколькими приветственными словами без всякой официальности.