Вдруг Жак подошел к печке, открыл дверцу, низко нагнувшись, бросил в огонь два полешка и, не меняя позы, с колен обернулся к следившему за ним взглядом брату и надменно пробормотал:

— Ты судишь меня слишком сурово. Мне это все равно. Но я этого не заслуживаю.

— Конечно, нет, — поспешил подтвердить Антуан.

— Я имею право быть счастливым так, как я понимаю счастье, — продолжал Жак. Он в запальчивости поднялся с колен, помолчал, потом процедил сквозь стиснутые зубы: — Здесь я был полностью счастлив.

Антуан нагнулся:

— Правда?

— Полностью.

В паузах между этими фразами братья пристально смотрели друг на друга, серьезно и с любопытством, с какой-то прямодушной мечтательной сдержанностью.

— Я тебе верю, — ответил Антуан. — Впрочем, твой отъезд… И все же столько в нем есть еще того, что я с трудом себе объясняю. Ох! — воскликнул он, спохватившись, — не затем же я приехал сюда, чтобы хоть в чем-то тебя, малыш, упрекать.

Тут только Жак заметил, что брат улыбается. В его памяти остался иной образ Антуана — подобранного, энергичного до резкости, — и улыбка эта была для него волнующим открытием. Испугался ли он, что вдруг расчувствуется? Сжав кулаки, он потряс руками:

— Замолчи, Антуан, довольно об этом! — И добавил, словно желая смягчить свои слова: — Сейчас не надо. — Выражение муки прошло по его чертам, он отвернулся так, что лицо его очутилось в тени, прикрыл глаза и пробормотал: — Тебе не понять!

Снова нависло молчание. Однако его воздухом уже можно было дышать.

Антуан встал и заговорил самым натуральным тоном.

— Не куришь? — спросил он. — А я вот не прочь выкурить сигарету, разрешаешь? — Он считал, что, главное, ничего не драматизировать, напротив, надо силою сердечной непринужденности постепенно одолеть эту дикость.

Он затянулся раз, другой, подошел к окну. Все старинные кровли Лозанны клонились в сторону озера, словно кто-то нагромоздил в беспорядке почерневшие от времени вьючные седла с обглоданными туманом контурами; и эти изъеденные мхом черепицы, казалось, впитывают в себя воду, как войлок. Небосвод вдали был замкнут цепью гор, темных на светлом фоне. На вершинах белые пятна снега словно бы подбирались к самому небу, ровно-серому, без просветов, а вдоль склонов светлые потеки снежных пластов цеплялись за свинцовые прогалины. Будто из угрюмых млечных вулканов бьют лавой сливки.

К нему подошел Жак.

— Это Дан-Дош, — пояснил он, указывая в сторону гор.

Спускающиеся уступами дома скрывали ближайший берег озера, а противоположный под сеткой дождя казался призрачным утесом.

— Твое хваленое озеро нынче все в пене, как разгулявшееся море, заметил Антуан.

Жак из любезности улыбнулся. Он всё стоял у окна, не в силах отвести глаз от того берега, где он различал, вернее, дорисовывал в воображении купы деревьев, и селенья, и целую флотилию, стоявшую на причале у пристани, и извилистые тропки, ведущие к горным харчевням… Настоящая декорация, словно нарочно созданная для бродяжничества и приключений, и вот приходится покидать ее, и надолго ли?

Антуан попытался отвлечь внимание Жака.

— Нынче утром у тебя, должно быть, много дела, — начал он. — Особенно, если… — Он хотел добавить, но не добавил: "Особенно, если мы уезжаем сегодня вечером".

Жак сердито помотал головой:

— Да нет же. Я сам себе хозяин. И вообще, какие могут быть сложности, когда человек живет один, когда он сохранил… свободу. — Это слово почти прозвенело в тишине. Потом Жак добавил совсем иным, печальным тоном и, пристально посмотрев на Антуана, вздохнул: — Тебе этого не понять.

"Какое он ведет здесь существование? — думал Антуан. — Ну, работает, конечно… Но на что он живет?" Он построил несколько различных гипотез, и отдавшись течению своих мыслей, вполголоса произнес:

— Раз ты уже достиг совершеннолетия, то вполне мог взять свою часть из маминого наследства.

В глазах Жака вспыхнуло почти смешливое выражение. С губ его чуть не сорвался вопрос. Но сразу же ему стало грустно, — подумалось, что можно было не браться, как приходилось временами, за кое-какие работы… Доки в Тунисе… Подвал "Адриатики" в Триесте… "Deutsche Buchdruckerei"[154] в Инсбруке. Но длилось это не дольше секунды, и даже не пришла ему в голову мысль, что смерть отца окончательно разрешит все его материальные проблемы. "Нет уж! Без их денег и без них тоже. Самому, только самому!"

— А как же ты выкручиваешься? — рискнул спросить Антуан. — Легко на жизнь зарабатываешь?

Жак обвел взглядом комнату.

— Сам видишь.

Но Антуан уже не мог удержаться:

— Но чем? Что ты делаешь?

Лицо Жака снова приняло упрямое, замкнутое выражение. На лбу взбухла и тут же исчезла складка.

— Я не потому спрашиваю, чтобы лезть в твои дела, — поспешил заверить брата Антуан. — Я, малыш, хочу только одного, чтобы ты как можно лучше устроил свою жизнь, чтобы ты был счастлив!

— Ну!.. — глухо бросил Жак. И по его тону Антуан догадался, что должно было означать это "ну": "Ну, счастлив-то я быть не могу. Это исключено!" И Жак тут же устало добавил, пожав плечами: — Брось, Антуан, брось… Все равно ты меня не поймешь — Он попытался улыбнуться. Потом нерешительно шагнул в сторону, снова подошел к окну и, глядя рассеянно куда-то, еще раз подтвердил, словно бы не замечая противоречия в своих словах: — Я был здесь полностью счастлив… Полностью.

Потом, взглянув на часы, повернулся к Антуану и начал первым, чтобы помешать тому заговорить:

— Сейчас я представлю тебя дядюшке Каммерцинну. И его дочке, если только она дома. А потом пойдем позавтракаем. Нет, не здесь, где-нибудь в городе. — Он снова открыл дверцу печки и, продолжая говорить, подбросил новую порцию дров: — Бывший портной… А теперь муниципальный советник… Пламенный синдикалист к тому же… Основал еженедельную газетку и один делает ее почти всю… Вот увидишь, очень славный человек…

Старик Каммерцинн, сидя без пиджака в жарко натопленной конторе, правил гранки; на носу у него красовались какие-то необыкновенные очки с квадратными стеклами, а золотые их дужки не толще волоска закручивались вокруг его мясистых маленьких ушей. Сквозь ребяческое выражение лица проглядывало лукавство, говорил он наставительно, но держался не по возрасту проказливо, смеялся кстати и некстати и в упор смотрел поверх очков в глаза собеседнику. Он велел принести пива. Поначалу он именовал Антуана: "Сударь", — но уже через несколько минут обращался к нему без чинов: "Дорогой мой мальчик".

Жак холодно объявил, что в связи с болезнью отца он принужден отлучиться "на некоторое время", что уезжает он нынче вечером, но комнату сохранит за собой, даже заплатит за месяц вперед и оставит здесь "все свои вещи".

Антуан и бровью не повел.

Старичок, взмахивая лежавшими перед ним листками, вдохновенно и многословно пустился излагать свой проект создания кооперативной типографии для выпуска газет "партии". Жак, по-видимому, заинтересованный его словами, поддержал разговор.

Антуан слушал. Чувствовалось, что Жак не слишком торопится вновь очутиться с глазу на глаз с братом. А может быть, просто ждал кого-то, кто не показывался?

Наконец, махнув Антуану рукой, он направился к двери.

Поднялся въедливый ветер, принесший с собой мокрый снег.

— Метет, — сказал Жак.

Он явно старался побороть свою молчаливость. Спускаясь с широкой каменной лестницы, идущей вдоль какого-то здания официального вида, он по собственному почину объяснил брату, что это здешний университет. Его тон выдавал даже гордость за выбранный им себе город. Антуан полюбовался университетом. Но порывы ветра, несущего снег пополам с дождем, гнали их на поиски убежища.

На углу двух узеньких улиц, где носились велосипедисты и шагали прохожие, Жак остановился у дома, там вместо вывески прямо на стеклянной двери нижнего этажа было написано большими белыми буквами: