— Разумеется, сэр.

— Тогда желаю удачи. Они не могли уехать из города, и я позабочусь о том, чтобы это им не удалось. Но операция не должна длиться долго. Надеюсь, с орангутангом на такси вам повезет больше. Со мной вы сможете связаться через Центр, и я был бы очень рад, если бы у вас уже вскоре появилось желание сделать это. Есть еще вопросы?

— Нет, сэр, — отвечает Фуллер, хотя у него их целая куча.

Он потуже затягивает пояс пальто и, чертыхнувшись про себя и зло прищурившись, смотрит вслед этой благоухающей дорогими духами вонючке из Центра, этому сэру, обязанному своим благородным происхождением высокому положению в секретной службе, которого за углом — Фуллер готов спорить на что угодно — ждет персональный автомобиль, чтобы принять его в свое нагретое нутро. «Как чувствуете себя вдали от Центра, сэр? — хочется спросить Фуллеру. — Не очень уютно, не правда ли? А не становится ли вам дурно при мысли о том, что тем временем происходит в штаб-квартире? Не боитесь, сэр, что там подпилят ножки вашего стула? Мне известны ваши дерьмовые заботы, которые гложут вас, когда вы, сидя в ваших увитых плющом загородных домах, дергаете за веревочки, на которых мы подвешены, словно марионетки. Вы, принадлежавшие к богатым студенческим спортивным клубам, что вы вообще знаете о жизни? Приходилось ли вам всю ночь напролет пить дрянную водку с какими-нибудь темными личностями? Посещали ли вы когда-нибудь мрачный бар, чтобы с помощью денег и умильных глаз найти подход к девице какого-нибудь политикана, при этом беспрестанно думая, что за все это с вами расплатятся пулей? И вообще, представляете ли вы, что это такое — в стране, где каждого американца узнают I за три мили и где нас не особенно жалуют, среди сотни бандитов разыскать нужного человека, на которого стоит потратить деньги? Вспоминаете ли вы об этом, когда на тенистых террасах устраиваете приемы исключительно для людей своего круга? Думаете ли вы хоть немножко о нас, тех, кому приходится выполнять грязную работу? Сэр, я желаю вам хоть разок влезть в черный комбинезон, чтобы затем, спускаясь на парашюте, вы не знали, не есть ли это полет в вечность…»

Флинч толкает Фуллера в бок и говорит, словно читая его мысли:

— А ну его! Пошли!

И они идут искать ближайшую стоянку такси. Ледяной дождь усиливается.

Вернер философствует о хрупком душевном равновесии людей. Катастрофа надвигается, как свирепая гроза, и как раз в это время становится труднее всего именно с лучшими друзьями. Ошибки — это просто свершившийся факт. Они множатся, как снежный ком.

Что помогает человеку держаться и что заставляет его пошатнуться? Перелистывая старые учебники психологии, я вновь пришел к выводу, что между любой, даже хорошей Теорией и практикой, с которой приходится сталкиваться, всегда существует разрыв, потому что теория, которая годна хоть на что-нибудь, носит общий характер, а практика, напротив, всегда конкретна. Короче говоря, я тревожился за Йохена. С ним происходили непонятные перемены. Когда он приходил на инструктаж или с докладом, его отличали четкость и дисциплинированность, как и подобало молодому члену партии. Но эта собранность была чисто внешней. Внутренне же он как-то расслабился. Вероятно, у каждого человека, как у часов, есть своя пружина, которая позволяет ему двигаться и жить. Но как эта пружина заводится?

Если посмотреть со стороны, то положение Йохена стало более простым. Проходя подготовку под руководством специалистов ЦРУ, он вынужден был совершать рискованные переходы через секторальную границу, и это держало его в постоянном напряжении, лишало покоя и сна. Теперь же в качестве законсервированного на случай войны радиста он сидел на месте. Ему запретили приезжать в Западный Берлин. Он получил возможность рациональнее распределять свое время и наконец-то нормализовать отношения с женой и коллегами. Но вот что странно! Если раньше он недосыпал, потому что ему не хватало времени на сон, то теперь он страдал от бессонницы, так как не мог восстановить душевного равновесия. Если раньше он производил впечатление :запыхавшегося человека, поскольку без устали мотался из одной части разделенного границей города в другую, то теперь ему не хватало дыхания, так как был нарушен внутренний ритм его жизни.

Особенно не давала покоя Йохену мысль о том, что противник извлечет из передаваемой им по радио информации больше полезного, чем нам хотелось бы. Тяжелый груз ответственности давил на него, и мне было не просто разубедить его, повторяя, что я разделяю ее вместе с ним. Обычные сеансы радиосвязи по расписанию были делом несложным. Они служили не столько для передачи малосодержательной информации, сколько для того, чтобы подтвердить, что радист находится в постоянной готовности и контакт с ним не потерян. Над чем нам действительно пришлось поломать голову — так это над полученным им заданием подключиться к подземной кабельной сети советских воинских частей, дислоцированных севернее и западнее Западного Берлина. Мы, конечно, приняли соответствующие меры, как и во время успешно выдержанной проверки. Но риск, однако, оставался, и Йохен сознавал это.

Учитывая его душевное состояние, я не отваживался сказать ему, к каким неприятным осложнениям привели его выходы в эфир. Соблюдая инструкции, он при проведении радиосеансов менял места работы, использовал технику для скоростной передачи радиограмм, прикрывался направленными помехами и быстро переходил с одной частоты на другую. Для работы в эфире в его распоряжении была самая современная радиостанция на полупроводниках, о которой мы еще только мечтали. Хотя дальность ее была не очень велика, она отличалась высокой устойчивостью и хорошей направленностью распространения радиоволн в сторону корреспондента — почти как в радиорелейной связи. Это значительно уменьшало опасность радиоперехвата и пеленгации. Тем не менее его, конечно, обнаружили.

Сначала к нам явился один зарегистрированный радиолюбитель, который имел обыкновение проводить отпуск на чердаке, прослушивая эфир на своей радиостанции. По незнакомому излучению он обнаружил в эфире «чужую птичку». Наткнувшись на радиостанцию Йохена во второй раз, он записал радиограмму на магнитофонную пленку, которую и передал нам. Группа дешифровщиков, которая упустила из виду, что я своевременно зарегистрировал данные нового радиопередатчика, с энтузиазмом ухватилась за эту пленку, и мне еле удалось охладить их пыл, прежде чем они обломали себе зубы на этой записи.

Помимо всего прочего в ноябре имел место метеорологический феномен. Через низины, которые проходили примерно по древним долинам, стали прорываться странные слои туманообразований. При этом мельчайшие частицы тумана на какое-то время превращались в лед, не выпадая в виде мелкого града или ледяного дождя. Между слоями тумана проходимость радиоволн улучшилась, и Йохена стали принимать на таком расстоянии, которое ранее считалось немыслимым. Два отдаленных подразделения связи ПВО отреагировали на это спешными донесениями.

Зато партнер с другой стороны радиомоста был чрезвычайно доволен. Уже через несколько месяцев Глазу сообщили, что суммы, вносимые на его счет в банке, повысились. Йохен действительно работал прямо-таки с пугающей самоотверженностью. Казалось, в работе на радиостанции заключена вся его жизнь, остальное же для него не существует. Он будто и впрямь забыл, что деньги на хлеб насущный ему приходится зарабатывать в другом месте. В общем, он так увлекся работой на радиоаппаратуре, что будничные дела перестали его интересовать.

Доказательств этому становилось все больше. Профсоюзное спортивное общество исключило его за пассивность из гандбольной секция. Он рассказал мне об этом со смехом, и я не придал значения этому событию. Правление жилищно-строительного кооператива прислало ему повестку. Он сказал, что они могут поцеловать его в одно место, и я опять не забеспокоился. Зато серьезные опасения внушала мне его дипломная работа, к которой он сам почти не прикасался. Лишь Рената, его жена, все еще возилась с логарифмической линейкой и таблицами. Делала она это не только потому, что, страдая от одиночества, убивала таким образом время, но и — о чем я догадался позднее — потому, что надеялась сохранить хотя бы эту ниточку, связывающую ее с мужем.