Война! Как раз эту альтернативу необходимо было исключить, и каждый в нашем кругу понимал, что война тем вероятнее, чем больше времени мы дадим противнику на подготовку к ней. Генерал приехал прямо с заседания Политбюро, которое состоялось в одном из охотничьих домиков. Было решено под руководством товарища Эриха Хонеккера, в то время секретаря Национального Совета обороны, создать специальный штаб, который разместится на втором этаже берлинского полицей-президиума. Главная задача заключалась в том, чтобы скоординировать наши операции с комплексом мер, которые разработает этот штаб. Каждый шаг необходимо было выверить с учетом политической обстановки.

Генерал использовал выражение, употребленное где-то в кулуарах московского Совещания представителей коммунистических и рабочих партий, и выдвинул его в качестве актуального лозунга: «Западный Берлин не должен превратиться во второе Сараево». А кто-то из присутствующих добавил: «И во второй Глейвиц[60]».

Сравнение было метким. Точно в стиле нацистской пропаганды перед нападением на Польшу вражеский аппарат обработки общественного мнения пытался создать прямо-таки атмосферу истерии и страха. Как и в 1939 году, в 1961 году центральное место в газетах занимали кошмарные истории о судьбах беженцев. Мы сравнили методику. В 1939 году один из заголовков гласил: «Кровавое воскресенье в Шнейдемюле — потоки польских немцев устремились через границу рейха». А в 1961 году «Бильд-цайтунг» вопила: «Беженцы… беженцы… беженцы… Теперь весь мир видит: в зоне паника!»

Приходилось считаться с тем, что эти клеветнические выступления окажут определенное воздействие на наше население и вызовут у отдельных его представителей чувство, неуверенности. Число зарегистрированных лиц, проживавших в восточной части города, но работавших в Западном Берлине, подскочило до 63 тысяч. Предположительно еще 50 тысяч немцев из Восточного Берлина работали там нелегально. Эта ежедневная массовая миграция через границу не поддавалась даже частичному контролю. Наряду с контрабандой товаров, обходившейся республике в миллиарды марок, процветала контрабанда пропагандистской литературы. Во что она нам обходилась — подсчитать было невозможно. На заседании Политбюро обсуждался проект речи, с которой Вальтеру Ульбрихту предстояло выступить на одном из крупных берлинских предприятий. Речь эта должна была послужить сигналом к нашему контрнаступлению. В проекте выступления были такие фразы: «Осуществлявшемуся до настоящего времени разграблению ГДР будет положен конец» и «История не знает стояния на месте — никто не может миновать социализм».

Один из наших ветеранов, участвовавший в свое время в создании разведывательного аппарата «Рот-Фронта», действовавшего также в условиях подполья, сказал; «Одно дело — что никто не может миновать социализм, и совсем другое — что никто не может уничтожить социализм».

Нашей главной задачей было установить, каковы возможные границы наших действий, и самим участвовать в том, чтобы эти границы расширить. Через два дня после окончания московского Совещания маршал Конев, легендарный командующий фронтом времен Великой Отечественной войны, принял командование Группой советских войск в Германии. Он освобождал Бреслау и Дрезден, участвовал в освобождении Праги. Комментируя его назначение, западные военные эксперты подчеркивали, что маршал обладает немалым опытом ведения боев в условиях крупных городов. Вероятно, чтобы внести ясность в вопрос о границах допустимого для каждой стороны, он пригласил трех военных комендантов Западного Берлина в свою штаб-квартиру в Вюнсдорфе. Старшим среди них был французский дивизионный генерал Ляком, однако он уступил право задать основной вопрос американскому бригадному генералу Уотсону.

— Господин маршал, — спросил американец, — что означает усиленное передвижение военных транспортов в зоне вашего командования?

Говорят, старый солдат улыбнулся, по привычке почесал свою облысевшую голову и ответил, что пока еще не вник во все детали. А затем он произнес:

— Что бы ни случилось, ваши права в Западном Берлине останутся неприкосновенными.

Когда из исторических далей до нас доходят такие вот высказывания, мы нередко воспринимаем их как легенду, не зная точно, где кончается реальность и начинается вымысел. Та вюнсдорфская встреча, состоявшаяся в напряженные дни августа шестьдесят первого года, отделена от нас десятилетиями. Поэтому сегодня высказывание Конева воспринимается почти как легенда. Но это правда. Когда я прочел его на записке, переданной мне тогда на одном из совещаний, я подумал, не одним ли источником руководствовались американский генерал Уотсон, задававший вопрос советскому маршалу, и сотрудник ЦРУ доктор Баум, задавший аналогичный вопрос Йохену Неблингу во время их последней встречи.

При обсуждении общей обстановки я не осмелился доложить сведения, полученные Йохеном Неблингом во время его встречи с доктором Баумом. Мне не хотелось еще больше накалять и без того до предела накаленную обстановку. Кроме того, я знал, что наш генерал не очень-то доверяет таким «подаркам». И вот он сам передал мой доклад участникам совещания для ознакомления. Два экземпляра, каждый по шесть машинописных страниц, переходили от одного участника совещания к другому. Бывают ситуации, когда от каждого отдельного человека требуется максимум благоразумия и сдержанности, а от коллектива в целом — максимум смелости и решительности. Мне больше по душе обстоятельства, когда требуется обратное. Но, как говорится, обстановку необходимо чувствовать. Когда экземпляр, ходивший в конце стола, попал ко мне, я не стал передавать его сразу дальше, а еще раз перечитал главные положения. Опрашивая Йохена, я требовал от него наибольшей объективности, не оставляя без внимания и нюансы в поведении американца.

Генерал приказал принять решение без долгих дебатов. Каждому сидящему за столом совещания было ясно, что, чем уже будут временные рамки для наших оперативных действий, тем больше простора останется для их осуществления. Когда меня попросили высказаться, я был готов изложить проект решения в нескольких вариантах. После короткого обсуждения и оценки всех обстоятельств, потребовавших от Баума, организовавшего встречу, больших хлопот и риска, и после несколько более длительного обсуждения вопроса о том, на какую степень риска имеем право мы, в соответствии с моим предложением было принято решение. Мы классифицировали это дело как «скрытое предложение противника».

Это был труднейший вариант для меня и для Йохена. Сегодня, после того как доктор Баум стал профессором Штаммом, мы знаем о нем больше. Но и тогда я не мог отказать ему в уважении за несколько своеобразный профессионализм его стиля. Но на карту было поставлено слишком многое. Он оставался противником. Назвать его как-то иначе мне не позволяла совесть. А кроме того, я всегда считал — и до сегодняшнего дня не изменил своего мнения — людей, желания и побуждения которых совпадают с твоими, но которые из этих желаний и побуждений хотят извлечь что-то другое, самыми неподходящими для открытого партнерства.

После окончания совещания генерал затянул меня через маленькую дверь в «ризницу» — так мы называли его кабинет — и сказал:

— Он получит свой провод. И пусть слушает себе на здоровье, пока у него не зазвенит в ушах.

Таким образом, выбор был сделан. Я должен был выходить на доктора Баума, помня о том, что он может внезапно исчезнуть н так же внезапно появиться у меня за спиной. О том, что это означало для Йохена Неблинга, я не смел и думать. Генерал передал мне фотокопии планов всех важнейших подземных кабелей вблизи границы. На принятие решения он дал мне четырнадцать часов. Он посмотрел на часы и сказал будничным голосом:

— Через четырнадцать часов начало игры. Увидимся на стадионе.

Он отважился на прогноз, который, как всегда, был оптимистическим:

— Моппель снова в форме. Мы выиграем со счетом 2:1.