— Почему ты не спишь?

Конечно, он знал, почему я не сплю. В его взгляде сквозили беспомощность и плохо скрываемая радость. Что-то случилось. Может, что-то непоправимое, о чем он решил умолчать? Но прежде чем он заговорил, я уже знала, что никогда не спрошу его об этом и что с этого момента нас будут разделять неискренность и недоверие.

Нельзя сказать, что до этого мы жили как два голубка. Я привыкла подолгу быть одна. Свою стипендию Йохен зарабатывал серьезным, упорным трудом. Он помногу занимался в библиотеках, гонялся за неуловимыми профессорами, а во время годичной практики, когда началась модернизация производства, он постоянно находился при конструкторах, участвовал во всех авралах. В конце недели ему еще приходилось отрабатывать на стройке за квартиру, которую мы должны были получить в жилищно-строительном кооперативе. Много времени проводил он со своей гандбольной командой, не чураясь при этом таких варварских развлечений, как коллективные попойки. Везде и всюду он был своим, а мне удавалось быть с ним лишь изредка. Я раздобыла себе надомную работу: с помощью маленького пресса штамповала детали реле для управления напряжением в новом электровозе. Работа приносила мне удовлетворение, поскольку хорошо оплачивалась, а мы соответственно получали прибавку к нашему бюджету. Солнце светило в высокое и узкое окно. Играло радио. Малыш восседал на детском стульчике и, лопоча, с улыбкой смотрел на меня. В холодное время года в печке, которую я топила углем, гудело пламя. В такие часы я не ломала себе голову над тем, где сейчас Йохен. Где бы он ни был, я чувствовала, что он рядом.

Но затем все зашаталось. Раньше мы часами самозабвенно беседовали об общих идеалах. Иногда в своем воображении мы рисовали мир будущего, в котором будут жить наши дети, некое подобие рая, и говорили, что нам надо быть сильными, чтобы он стал реальностью. Это было для нас чем-то вроде евангельской заповеди. Теперь же мы редко разговаривали, а беседы на подобные темы вовсе не вели. Однажды он сказал, что старые альтернативы уже не действительны. Свобода или смерть — этот вопрос был разрешен после взрыва атомной бомбы. Что может сделать отдельный индивидуум, если весь человеческий род оказался бессилен? Его разъедали сомнения. Иногда смысла его слов я не понимала: до сих пор приспособиться означало выжить, сегодня же… Было совершенно бессмысленно толковать с ним об этом.

Несколько раз в неделю, чаще всего ранним вечером, он украдкой уходил из дома и подолгу не возвращался. Сон, на который ему было необходимо времени столько же, сколько детям, приходилось сокращать. Он сваливал все на учебу и практику, но его оправдания становились все более вымученными и беспомощными.

Йохен по природе был человеком уравновешенным и довольно хорошо знал, что будет делать в следующий момент, а что в следующий месяц. Однако теперь им часто овладевало беспокойство, что сделало его замкнутым и резким. Я видела, что он на последнем издыхании, однако ничем не могла помочь. Иногда он нерешительно клал мне руку на плечо, говорил: «Рената!» — но его лицо с продольной складкой между густыми бровями оставалось непроницаемым, и он не знал, что еще сказать. Тогда он искал спасения в общении с малышом, подолгу играл с ним, пел ему печальную песенку о всаднике, который с криком падает из седла и его пожирают вороны.

Он любил спорт и восхищался даже пустяковыми рекордами. Но вот на римской Олимпиаде Инга Кремер, прыгая с вышки, закрутила лихую спираль, однако это оставило его совершенно равнодушным. А когда ошарашенный мир только и говорил что о гусарской доблести Тэве Шура на чемпионате мира по велоспорту, проходившем на Заксенринге, казалось, что его это не касается. Собственно, он и телевизор смастерил для того, чтобы смотреть спортивные передачи. Однако сегодня, сидя перед экраном, глядел на него отсутствующим взглядом, а потом и вовсе заснул, покрывшись испариной. Когда начали передавать последние известия, он вдруг проснулся. Была годовщина Хиросимы. На экране беззвучно рос и ширился ослепительный гриб, а вспотевшее лицо Йохена покрылось смертельной бледностью. Когда он посмотрел в мою сторону, я поняла, что он не понимает, где находится. Я стала прятать от него таблетки, которые он купил себе, и тогда он стал прятать их от меня.

Другие тоже заметили, что Йохен очень изменился. Наши друзья Хельмихи, пристроившие нас в жилищно-строительный кооператив, куда-то пропали. Наш дом перестал быть гостеприимным. Прекратились поездки на озеро Калькзее. Правда, Люси Хельмих еще пару раз забегала поболтать. Она дала мне понять, что я могу выплакаться на ее груди, но я промолчала, и она перестала заходить к нам. Из гандбольной секции приходили письма с приглашениями, которые иногда по нескольку дней лежали нераспечатанными. Последнее письмо было заказным. Йохен молча бросил его в печь.

Однажды пришел Кунке. Он притащился к нам на четвертый этаж, несмотря на свою деревянную ногу, якобы для того, чтобы переговорить с Йохеном по какому-то неотложному делу, но я, конечно же, поняла, что он пришел прощупать меня. Кунке был одним из тех, кто рекомендовал Йохена в партию. По-видимому, и на заводе тревожились за него. Кунке осторожно намекнул, что пришло время настоящих испытаний, что у Йохена сейчас дел по горло и относиться к нему следует с особым вниманием. Он сообщил, что в ближайшее время освободится место помощника главного конструктора, поэтому надо не упустить шанса. И потом, премиальная надбавка к стипендии нам весьма кстати. Наверное, на заводе думали, что в наших отношениях возникли какие-то нелады, причина которых была во мне, и хотели дать мне это понять. Кунке курил и кашлял и накашлял мне полную комнату сигаретного дыма. Он все время называл меня «моя разумная девочка» и ободряюще кивал. Но что я могла сказать ему? Недовольный собой, он поковылял домой.

Йохену о гостях я ничего не рассказывала, однако чувствовала, что, по мере того как мы отдалялись друг от друга, на меня ложилась тяжесть, которую я не в состоянии долго выдержать. Говорят, любви не нужны слова. Это не правда. Нам, во всяком случае, они были нужны. Молчание парализовало нас. Я чувствовала, что Йохен избегает близости со мной, что он внутренне сжимается, случайно прикасаясь ко мне или раздеваясь перед сном. Я страшно страдала от этого, но воспринимала его отчужденность как последний знак искренности. И я стала учиться терпению — этой высшей добродетели.

В отеле «Шилтон-Ройял» заседает международный союз нумизматов, специализирующихся на коллекционировании золотых монет, а одновременно проходит конгресс официально признанного северогерманского объединения специалистов по уходу за ногами. В карманы владельцев отеля потихоньку текут денежки, а в самом отеле царит по-провинциальному шумный дух предпринимательства.

В этот час приемов и банкетов Виола два раза объезжает вокруг отеля, расположенного между Виттенбергерплац и Ландвер-каналом, чтобы найти свободное место для машины.