Йохена Неблинга словно током ударяет. Он с трудом сохраняет хладнокровие и как можно небрежнее спрашивает:

— Профессор Штамм? Вот уже действительно не имел чести…

— Это мой партнер по путешествию, — радостно сообщает Виола. — Удивительнейший человек, немного старше тебя. Американец, но как говорит по-немецки! Одним словом, такой замечательный человек, что можно влюбиться! Если бы я как синолог и японовед добилась таких же… тогда бы докторский диплом Гарвардского университета был мне обеспечен уже сегодня.

— Профессор Штамм твой научный руководитель?

— Нет, что ты! Он всего-навсего любитель. Но наши интересы настолько совпадают, что кажется, будто мы созданы друг для друга. Вот ты человек с опытом, скажи: ты веришь, что такое бывает? Я познакомилась с ним в новом винном погребке Каролины на острове Тенерифе. Знаешь, когда немецкие туристы толпами потянулись за моря, она не смогла усидеть в Шёнеберге. К нашему удивлению, она сумела сколотить состояние и теперь живет себе забот не знает. Верхнюю террасу она оставила для себя: пока внизу гости несут для нее золотые яйца, она сидит наверху и через верхушки пальм смотрит на голубое море, вспоминая о старых временах. Только избранные имеют право подниматься к ней. И представь себе, что там, наверху, в лучах восходящего солнца мне попадается этот парень. Просто фантастика! Мы моментально нашли общий язык. Тот, кто сумеет понять японских самураев, поймет людей. Ты веришь в существование аристократов духа? Когда он предложил мне вместе с ним поехать на зимние каникулы в Берлин, я ничуть не удивилась. Во Франкфурте я села в его автомобиль, а сейчас в шикарнейшем отеле в Западном Берлине мы живем через стенку. Прошу понять меня правильно: через стенку, а не в одном номере. Я полагаю, что давить на него не стоит. В его сдержанности есть нечто сверхчеловеческое. Какой джентльмен — потрясающе! Ты думаешь, он поехал бы со мной сюда? Он сказал: «Поезжай одна, это твое личное дело. Передавай привет своему кузену». Вообще-то он о тебе многое знает: ему рассказывала Каролина. Ее мучает ностальгия, и по тебе она очень тоскует. Так что, передать ему привет от тебя?

— Разумеется, — отвечает Йохен. — Этого требует долг вежливости.

— Только долг вежливости? Ты что-то имеешь против него? Говорят, двоюродные братья в своем эгоизме еще похлеще родных и требуют целомудрия от женщин своего клана. Никак, ты ревнуешь? Потрясающе! У меня появился ревнивый двоюродный братец! Как жаль, что вы не можете познакомиться!

— Это от меня не зависит.

— Тебе нельзя на Запад?

— Это не так просто.

— Значит, ты приглашаешь его к себе?

— Во всяком случае, буду рад его видеть.

— Можно ему это передать?

— Я прошу тебя об этом.

— Потрясающе! Я его уговорю. Между прочим, он бесподобно играет в го. Что ты на это скажешь, а? Знаешь, на Берлин мы оставили много времени. Он сейчас занят очень серьезной работой. Иногда по целым дням сидит над своими книгами и отрывается от них лишь для того, чтобы поиграть в го. Но я вытащу этого затворника. Сказано — сделано. Не веришь, что мне это удастся? На го он просто помешан. Это единственное, что мне в нем не нравится. Я никогда не выучусь этой игре. Но тайны рождаются только тогда, когда чего-то не понимаешь. Посмотри-ка, что он дал мне с собой в качестве талисмана. — Она открывает сумочку, начинает рыться в ней и наконец, радостно сияя, протягивает ему на ладони две фишки для го: белую и черную. — Не правда ли, просто удивительно, как он обо мне заботится? «Возьми их в качестве талисмана, — сказал он мне. — Черная фишка — это ты, мой черный бриллиант, а белая — твой кузен. Возьми их на счастье — для того, чтобы вы хорошо понимали друг друга».

Как зачарованный, Йохен Неблинг берет фишки. «Теперь или никогда!» — мысленно восклицает он и клацает одной фишкой о другую.

Виола таращит на него глаза:

— Неужели у всех игроков в го эта дурацкая привычка? Неужели нельзя обойтись без этих идиотских штучек? Прошу тебя, кузен, не делать этого. С меня достаточно, что я постоянно слышу, как нервно клацает фишками Дэвид. Кстати, у него это получается лучше, чем у тебя.

Йохен возвращает ей черную фишку. Белую он оставляет у себя, пропускает ее между пальцев и опускает в карман пальто.

— Знаешь что, кузина? Скажи своему профессору, что талисман всегда может пригодиться. Пусть фишка останется у меня: я сохраню ее как залог до встречи с ним. А сыграть партию я всегда готов.

— Ах, братишка, ты просто прелесть!

Они подходят к огромному порталу государственной библиотеки. Виола притягивает Йохена к себе и покрывает горячими поцелуями его замерзший нос. Из двора библиотеки она еще раз машет ему рукой:

— Пока! До скорого!

Кто она — продувная бестия или по-детски наивный человек?

Йохен Неблинг бредет к вокзалу. Фишка го, зажатая в его руке, становится теплой.

Рената Неблинг прислушивается к грохоту электричек, проносящихся мимо одиночества. Почему ожидание — это страдание? Кого пожирают вороны? Отчужденность — последний знак искренности.

«Боже милосердный, пусть поскорее настанет вечер», — говорила моя бабушка, когда дед уже с обеда усаживался за стол деревенского трактира. Ожидание, ожидание, ожидание. Кого мне попросить, чтобы поскорее настало утро? Смогу ли я когда-нибудь вычеркнуть из памяти мучительные часы полуночного ожидания, когда я начинала прислушиваться к грохоту последних электричек, проносившихся мимо дома, пока наконец не наступала тишина, мертвая тишина, а я лежала и слушала, не захнычет ли малыш?

Где бывал Йохен, откуда возвращался? Иногда в кошмарных снах я видела его окровавленную голову, которую я, полная сострадания, клала себе на колени. Потом я сама, уже смертельно ненавидя, яростно преследовала его. И когда я в ужасе вскакивала, подушка подо мной была вся искусана. В теплой постели мне казалось, что на меня накатывают волны холода, а когда я стояла за занавеской на сквозняке, меня обдавало жаром. Мне виделось, как он лежит с размалеванными бабами или как вместе с бандой уголовников что-то замышляет. Иногда мне хотелось верить, что его что-то мучает, что он ужасно страдает, однако скрывает это, чтобы не огорчать меня, и тогда я старалась убедить себя, что надо терпеть. Но вот мой взгляд падал на холодную несмятую постель, залитую лунным светом, и я слышала его смех, вернее, слышала, как он с кем-то смеется надо мной, и мне хотелось его убить. Казалось, все, что у меня было когда-то, безвозвратно потеряно. Ожидание — это мучение. Мучаясь, я ждала, когда он придет, скажет хоть слово. Но он приходил и молчал. И я была не в состоянии разомкнуть губы.

А началось это в тот роковой день, когда Йохен, беззаботно отбросив все мои предостережения, отправился к этой Каролине, своей тетке, чтобы забрать у нее протезную мазь для отца. Тогда еще нас постоянно тянуло друг к другу и мы полностью друг другу доверяли. Чувства наши были настолько сильны, что мы любили даже слабости друг друга. Жизнь паша была не сахар, однако даже маленькие обиды, которые мы ненароком причиняли друг другу, превращались для нас в источник наслаждения, ибо на этом мы учились утолять боль друг друга. Иной раз нам не хватало того единственного слова, без которого невозможно ни общение, ни взаимопонимание, и тогда мы заменяли его взглядом, который был красноречивее слов, жестом или нежной лаской. Где есть все, можно и требовать всего. Каждый жил жизнью другого, тем самым вдвойне продлевая свою собственную. Хорошо помню, что мы никогда не обсуждали, сколько у нас будет детей, сколько комнат в квартире. Откровенно говоря, мы были бедны, потому что жили в трудное время, но это было наше время, и мы считали себя богачами. Шилось туго, но впереди, как нам казалось, открывалась перспектива с доселе невиданными, небывалыми возможностями. И куда бы я ни пошла, со мной пойдет он, Йохен, и где бы пи был он, везде я буду с ним.

И вот все рухнуло. Я хорошо помнила, как он стоял на кухне в холодном сумраке утра и жадно пил чай из жестяного чайника, а затем выдал неимоверную глупость: