Но тут я услышал звуки эстрадной музыки. Они доносились из котельной. В два прыжка я оказался рядом с ней. Мне хотелось узнать, что здесь происходит. Узкая железная лестница вела к двери в каменной стене. Я хотел открыть ее беззвучно, но успел лишь прикоснуться к ней, как заржавевшие петли издали пронзительный визг. И в тот же миг внутри раздался громкий крик:

— Полиция! Бежим!

Отступать было поздно. С огражденных перилами антресолей над котлами и топками я увидел трех убегающих мужчин. Один держал на плече мешок с мукой. Когда, удирая, он бросил его, тот лопнул и в воздух поднялось белое облако. Возле котельной, там, где обычно сгружали уголь, стояли две машины, нагруженные мешками с мукой. Очевидно, я вспугнул сбежавших людей в то время, когда они занимались перегрузкой. Четвертый не поддался панике, а спокойно вылез из кабины стоявшей впереди машины. Просунув через открытую дверцу руку в кабину, он выключил радио. Из кабины рука появилась с тяжелым гаечным ключом. Человек надвинул на глаза клетчатую кепку, внимательно оглядел помещение и заметил меня. Он ухмыльнулся, и я сразу понял, что ухмылка эта не предвещает мне ничего хорошего.

Он с вызовом посмотрел на меня и сказал:

— Молчок и ни с места! — хотя я не издал еще ни звука и даже пальцем не пошевелил.

Он подошел поближе, оценивающе взвешивая в руке гаечный ключ. Я не представлял, что будет дальше. И в этот момент за моей спиной раздался голос:

— Не хотите закурить?

Длинный, тощий как щепка парень в кедах, неслышно подкравшийся ко мне сзади, протягивал коробочку сигарет. Я взял одну.

Человек внизу сказал:

— Вот так-то! Спустишься ты наконец или мне подняться к тебе?

Мне не оставалось ничего другого, как спуститься. Путь к отступлению был отрезан. Я проклинал свое чертово любопытство. Внизу все окружили меня и закурили. Маленький паренек с разукрашенным прыщами лицом прервал молчание и спросил с пародийной изысканностью:

— Господин барон всегда изволит приходить без доклада?

Я ничего не ответил. Ситуация была щекотливой, и мне приходилось обдумывать каждое слово. Главарь все еще держал гаечный ключ, ни на мгновение не спуская с меня глаз. Можно себе представить, о чем он думал: не лучше ли дать мне по башке, а потом сделать так, чтобы я навсегда исчез под грудой костей?

Когда он, покончив с размышлениями, спросил меня:

— Ты что-нибудь ищешь здесь? — я совершенно инстинктивно ответил ему в тон:

— Что ищу? Медь.

Один из удиравших, с лицом, перепачканным мукой, напоминавший клоуна, недоверчиво переспросил:

— Медь?

Я указал на стоявшую за моей спиной котельную установку:

— Думал, может, там чего-нибудь найду.

Тут они заговорили все сразу, и казалось, что каждому не терпелось устроить мне допрос, а я при этом не успевал вставить ни слова. Но все-таки я понял, что они заняты тем, что перевозят из восточноберлинского Лихтенберга в западноберлинский Вест-Энд пекарню со всем ее оборудованием и товаром. Они называли это «хозяйственным товарооборотом». Владелец пекарни, на которого они работали за хорошие деньги, похоже, решил печь булочки из муки, которую он намеревался, как и раньше, дешево получать с мельниц Восточного порта и втридорога продавать своим новым западноберлинским клиентам. Восток — Запад, Запад— Восток. У многих предпринимателей, в том числе у мелких, прямо голова шла кругом когда им предоставлялась возможность обогатиться за счет благословенного обменного курса. Мне не оставалось ничего другого, как восхищаться их так называемой здоровой деловой сметкой, потому что в течение этого бесконечного трепа у меня перед глазами все время маячил гаечный ключ, а в мысли о том, что они могут причесать меня этим ключом, не было ничего привлекательного. Однако я твердо стоял па своем: мол, я всего-навсего охотник за цветными металлами, они были в цейтноте, и в конце концов мы договорились, что я помогу им носить мешки, а плата — «половина западными марками, половина восточными».

Я затоптал ногой окурок и поплевал на руки. После того как все мешки были перегружены с ветхих машин с восточноберлинскими номерами на разукрашенные рекламными лозунгами грузовые «мерседесы», дошла очередь до месильной машины. Впятером мы погрузили и ее. Когда над кузовом был закреплен брезент, главарь сказал длинному:

— Отваливайте, с остальным я управлюсь сам.

Я забрался в кабину к длинному. Первым делом он включил радио. Бербель Вакхольц распевала под аккомпанемент трубы Хайнца Игельса.

— Восточное дерьмо! — проговорил длинный. — И что хорошего находит в этом наш шеф?

Он отыскал другую радиостанцию. Булли Булан стенал о своей тоске по Курфюрстендам. Длинный дал газ и засмеялся:

— Тоже дерьмо! Я тоскую только по деньгам. Закуришь?

Мне пришлось выкурить еще одну сигарету. По другую

сторону живодерни дорога, посыпанная щебенкой, шла прямо — так, как было обозначено на карте. Мы проехали совсем немного, когда длинный с облегчением плюнул в окно:

— Вот и все. Мы на той стороне.

Ничто не указывало на то, что мы пересекли границу. Лишь застройка постепенно становилась гуще. Но когда появился рекламный щит с изображением женщины в переднике, развешивавшей постельное белье, с которого сошел серый налет, и при этом счастливо улыбавшейся, я поверил, что мы на той стороне. Муку мы отвезли в самый конец Курфюрстендам, в район, именуемый Вест-Эндом. Разгрузка во дворе вновь оборудованной пекарни прошла без задержки. Доставка товаров в частном секторе была организована просто великолепно. Восточно-западный пекарь тут же расплатился, как и договаривались, наполовину восточными, наполовину западными марками. Я взял такси и успел к доктору Бауму вовремя. Когда он встречал меня на пороге своей маленькой холостяцкой виллы, то показался каким-то непривычно рассеянным. Он сразу проводил меня в комнату с камином к доске для го, рядом с которой стояли наготове открытые коробки с фишками.

Семь классических вопросов. Эрхард Холле сначала испытывает досаду от того, что товарищ Вернер в иронической форме напомнил ему нечто элементарное, как таблица умножения. Но подобные импульсы извне обычно бывают ко времени. В криминалистике, как в математике, где без таблицы умножения не решишь уравнение с семью неизвестными, без ответа на семь классических вопросов не идентифицируешь обгоревший труп.

Эрхард Холле решает подобно кибернетической мыши Норберта Винера еще раз пробежать но всем ходам лабиринта, несмотря на грозящую ему опасность свихнуться. Он приходит к несколько парадоксальному для его методичного мышления выводу, что только тот, кто рискует заблудиться, может найти правильный путь. Не признаваясь в этом самому себе, он встраивает основанные на фантазии принципы мышления Вернера в свою тщательно проверенную систему. За неимением лучшего он готов исходить из совместно разработанных гипотез, нанизывая на эту тонкую нить факты. Время покажет, выдержит ля нить и образуется ли при этом логическая цепочка.

Эрхарда нелюдимым не назовешь, напротив, он общителен и любит поспорить. А что касается работы, он ценит хорошую дискуссию, в ходе которой из-под груды заблуждений и ошибок совместными усилиями извлекаются новые выводы. Но иногда ему необходимо побыть одному. Ему нравятся эти часы самоуглубленности, даже если они превращаются в часы самобичевания. В это время ему никто не нужен — только собственная голова и стол с чистым листом бумаги посередине. Сидя за этим столом, Эрхард ждет того момента, когда самокопание превратится в источник интеллектуального наслаждения. Тогда он начинает набрасывать схему.