— Вы, как я вижу, больше не ведете картотеку абонентов. Новые поступления, которыми, как вы говорили, иногда занималась ваша жена, могли остаться неоприходованными. То есть никакого бухгалтерского учета не велось. Тем не менее поступления могли быть.

— Конечно. Вопрос только в том, где они. Вы хотите заняться этим? Пожалуйста! Вы ориентируетесь в складских помещениях? Вам понадобился бы целый месяц.

— Наверное, мне хватило бы и часа. Большим временем я все равно не располагаю. Вы подарите мне один час?

Молодой Вацек вздыхает:

— Доставьте себе это удовольствие. Пожалуйста! Ради памяти дяди и потому, что вы давний друг дома. А я тем временем приберу здесь.

Дэвид Штамм бродит по складским помещениям, как по хранилищу сокровищ. Невероятно, чего только не насобирал старый Вацек! Молодой недотепа мог бы нажить на этом целое состояние. Дэвиду все время приходится отрываться, потому что глаза помимо его воли впиваются в названия книг. Но у него только один час! Надо найти последние поступления, доставленные еще коммандитному товариществу старого Вацека.

Возле задней двери кладовой один на другом стоят два ящика. Для верности он взламывает один из них и находит в нем то, что и предполагал увидеть: набор книг, которые не имеют никакого отношения к обмену. Почтовые поступления! Где среди этого хаоса лежат книги, полученные по почте? Или доставленные посыльным? Он вспоминает, что старому Вацеку почту всегда доставляли с улицы через маленькую служебную дверь. Он возвращается. Проходя мимо комнаты, где некогда пил кофе с Вацеком, он видит, что молодой Вацек уютно устроился на диванчике и заснул.

Дэвид Штамм на ощупь пробирается по узенькому коридорчику вдоль длинного ряда книжных полок. И в складском помещении он не включает света. Он ведет поиски с маленьким электрическим фонариком. Но долго искать ему не приходится. Прямо у входа в бельевых корзинах, которые старый Вацек использовал для перевозки книг, без разбора свалены — по мере их поступления — открытки, бандероли, посылки и — о боже! — счета. «Банкротство будет грандиозным», — думает он. Он перебирает корзину за корзиной, роясь в почтовых отправлениях. Один час! Даже если молодой Вацек не проснется, у него больше нет времени. И вдруг то, что он искал, оказывается у него в руках: «Через посыльного! Срочно! Обмен по игре в го».

По типичному для инженеров письму печатными буквами он тотчас узнает почерк партнера. Мастер Глаз сделал то, что мог сделать в этой ситуации. Разорвав конверт, Дэвид держит в руках толстую тетрадь в линейку, того типа, что они когда-то использовали, тренируясь в работе с шифровальными таблицами. Тетрадь чистая, за исключением двух страниц, где записана партия в го, будто бы сыгранная двумя японскими мастерами высочайшего класса, как свидетельствует дата, 6 декабря 1941 года, то есть в день нападения на Пёрл-Харбор. Ах, Мастер Глаз, вы неисправимы в своем пристрастии к наивным нравоучительным шуткам! С первого взгляда видно, что это все что угодно, только не игра мастеров. Так могли бы играть только двое сумасшедших, предполагая, что играют в домино. Буквы и цифры должны составлять незамысловатый шифр. Партнер чувствует, что время торопит, и стремится избавить адресата от длительной дешифровки: простенький ключ к этому шифру Штамм держит в голове. Он был взят из учебника игры в го, который они в свое время использовали для шифрования.

«Так как белые, по-видимому, не могут вырваться из окружения в центр, то и игрок не может спастись, если только он не сохранит независимость в окружении черных». Что это — спасение? Штамм садится на ступеньку стремянки и приступает к дешифровке. Через несколько минут текст у него на бумаге: «У нас ваш труп. Нужна ли вам помощь? Ждем вас в конце площадки для мусорных контейнеров. Виола заслуживает нашего доверия. То, что я сделал тогда, я сделал и для вас. То, что мы делаем теперь, мы делаем для себя».

Профессор Дэвид Штамм, он же доктор Баум, он же господин Цвейг, ощущает лихорадочное беспокойство. Никогда прежде он не замечал, чтобы у него дрожали руки, но теперь, сжигая записку в маленьком синеватом пламени зажигалки, он видит, как они трясутся. Еще некоторое время он сидит в темноте, подавляя желание взять из кармана фишки для го. Сейчас главное — самообладание. По безлюдной улице изредка проносятся автомобили. Продавец сосисок закрыл свое заведение. Какой-то изрядно подвыпивший ночной гуляка, крепко держась за навес в виде зонта, произносит пьяный монолог. У входа в вокзал все еще лежат неразвязанные пачки утренних газет. Заголовки прямо-таки кричат с мостовой: «Поступок безумца в метро! Сумасшедший борец искал смерти! Наркомания распространяется на стариков!»

Виола! Как же найти ее таким образом, чтобы не нашли их обоих?

Перейдет ли Йохен Неблинг границу еще раз? А где, собственно, проходит граница в двойной игре? На слете бранденбургского землячества огромным успехом пользуются маринованные огурчики. «Германия, Германия превыше всего», а обменный курс подскакивает до 1:7. Сынишка Йохена Неблинга начинает ходить.

Frame-up![56] Попал впросак, распят, стерт в порошок. Считал себя хитрецом, а меня провели, как дурачка. Угодил в поставленную собственными руками ловушку.

С тех пор как мы проявили спрятанную в ниппеле микропленку и расшифровали записку доктора Баума, меня не покидала мысль о том, что мы угодили в ловко расставленную ловушку. Да и была ли эта записка от доктора Баума? Вернер втянул меня в продолжавшиеся часами, похожие на допрос дебаты о психологической подоплеке моей связи с человеком из американской секретной службы и снова прокручивал всю эту историю — вплоть до вербовки в кафе «Го». Я заметил, что для него все сводилось к главному вопросу: какими мотивами можно оправдать столь большой риск? Мне снова надо переходить границу?!

Frame-up! Приглашение на манифестацию в спортивный комплекс было замаскировано под воззвание бранденбургского землячества. («Земляки! Все на слет в честь неделимой родины! Кюстрин остается немецким».) Место встречи (за час до раздачи пропагандистских материалов у киоска на стадионе) также было ловко замаскировано. Баум ничем не выдал себя как автор послания, и на первый взгляд казалось, что он ни при чем. Но в конце концов записка была передана через его тайник, который он оборудовал независимо от служебных каналов для личной почты. Может, его выследили его боссы или конкуренты? Может, ловушка предназначалась ему, а не мне? А может, меня использовали только в качестве приманки, чтобы заманить его в западню?

Frame-up! Доктор Баум на занятиях пытался объяснить мне значение этого выражения, пущенного в обиход гангстерами Западного побережья США: «Никогда не забывайте, Мастер Глаз, что теперь вы занимаетесь бизнесом, где приходится продавать самого себя, и, разумеется, как можно дороже. Но остерегайтесь всякого рода ловушек и наветов. Тех людей, что стоят у вас за спиной, опасайтесь больше, чем тех, которые у вас перед глазами. Каждая уловка вызывает ответный прием. Все имеет свою цену, а ценная информация, даже если она получена жестоким способом, на вес золота». Предчувствовал ли уже тогда доктор Баум, что именно ему придется опасаться ловушек и наветов?

Вернер сказал:

— Его риск — это и твой риск. Я не разрешаю тебе идти.

Моего мнения никто не спрашивал. Решал он, а что касается меня, то я испытывал какое-то странное двойственное чувство и вряд ли помог бы ему объективно разобраться во всем, Я снова обрел почву под ногами, наладил отношения в семье, мог спокойно спать, работать и отдыхать — одним словом, моя жизнь приобрела упорядоченный характер. С лихорадочным мотанием через границу было покончено. Как бы идиотски это ни звучало, но, с тех пор как определилась моя роль в системе ЦРУ и я стал оперативным радистом на случай войны и предвоенной обстановки, моя жизнь снова вошла в привычную колею и у меня оставалось достаточно времени для учебы и семьи, а иногда даже для партии в го. А то чуждое, что привнесла в мою жизнь эта новая роль, вписалось в нее как одна из деталей в общую конструкцию. Все упорядочилось. Так неужели всему этому придет конец? Снова неизвестность, снова темная бездна под ногами, снова дорога через минное поле? Но неизвестность тоже имеет свою притягательную силу, а любую мину можно обезвредить. Эти соображения нельзя было рационально обосновать, и я не стал делиться ими с Вернером. Однако интуитивно я чувствовал, что доктор Баум ждет меня.