Заросли бузины над покосившимся надгробным камнем. Предпоследний участок слева, одиннадцатая могила в шестом ряду. Надпись: «Хаим Мысловицер из Лемберга». Обломок камня легко отделился от цоколя надгробия. Я держал в руке маленькую жестяную коробочку с обычным набором предметов, необходимых каждому велосипедисту: пара запасных ниппелей, тюбики с клеем, рашпиль и резиновые заплаты. Я знал, что в одном из ниппелей спрятано послание доктора Баума.
33
Доставить со спецкурьером
в собственные руки.
Начальник оперативного управления — резиденту Западного Берлина
Сэр, чтобы показать Вам, что развитие событий не допускает ни малейшего промедления, поступило указание проинформировать Вас о них более обстоятельно. Наша страна при любой ситуации приступит к строительству самолетов «Фолкон», невидимых для РЛС противника. Как самолеты-разведчики U-2 до определенного момента были недосягаемы для русских, так и этот новый бомбардировщик призван обеспечить нам стратегическую инициативу, на этот раз — в качестве наступательного оружия. В последнем десятилетии этого века и на последующее время он обеспечит нам возможность вторгаться с помощью пилотируемых средств на территорию противника. «Невидимость» «Фолкона» создаст для русских и их союзников неразрешимые в настоящее время технические проблемы. В результате этого У нас снова появится возможность нанести ядерный удар первыми. Вам следует исходить из того, что разыскиваемый Баум располагает сведениями и записями о запланированном перевооружении и его политических аспектах. Если сведения о закулисной стороне этого плана станут достоянием общественности, то нас могут обвинить в желании возвести систему военного шантажа в ранг внешней политики и нарушить равновесие в мире. Под давлением общественности серийное производство нового вида оружия, как об этом свидетельствуют события прошлых лет, оказалось бы под вопросом.
Напоминаем Вам, что патриотический долг призывает Вас принять по этому делу решительные меры, соответствующие сложившимся обстоятельствам. Вам даны полномочия исходить из того, что разыскиваемое лицо является государственным преступником номер один.
П. С. Г.
Старое правило гласит: не двигайся, если не хочешь, чтобы тебя обнаружили. И вот он стоит под навесом-грибком возле уличного торговца и время от времени прихлебывает выдохшуюся кока-колу. У него горят подошвы в ставших тесными ботинках, но он стоит и не шевелится. Торговец сосисками дремлет под пение своего котла. На стальном противне застывает горелое масло. Уступая напору ветра, иногда шипит калильная сетка газовой лампы, висящей над заляпанным кетчупом прилавком. Большая стрелка уличных электрических часов у входа в вокзал делит время на мучительно долгие минуты. Близится полночь. На перроне снова квакает громкоговоритель, и поезд городской железной дороги, уже восьмой за то время, что он здесь торчит, грохочет над ним по направлению к центру. Кирпичные стены эстакады, ограждающие железнодорожное полотно, вибрируют, и в ущельях улиц гремит, словно в трубе, эхо. Когда прибывающий встречный поезд скрежещет тормозами, оно многократно усиливается.
В круглом окошке помещения под эстакадой горит свет. Дэвид Штамм стоит таким образом, чтобы можно было наблюдать за окном и небольшой дверью рядом с ним. «Все как прежде, — думает он, — как будто время в этих стенах из обожженного кирпича остановилось. Свет горит, потому что старый Вацек еще не спит и, словно гимнаст, балансирует на шаткой стремянке у книжных полок, просматривая новые поступления. Хорошо бы сейчас пойти к нему. К нему можно было приходить в любое время, даже ночью. Мы выпили бы с ним кофе по-турецки из старых, времен его студенческих лет, чашек, а потом я бы просмотрел новые поступления, которые он заботливо отобрал для меня. Но, к сожалению, время не стоит на месте. И старый Вацек отправился туда, куда мы все попадем рано или поздно, а за окном, в котором горит свет, заседает «Клуб якобинцев»…»
Штамм знаком с делом, которое западноберлинское управление по охране конституции завело на эту организацию. Одно обязанное ему доверенное лицо, занимавшееся чем-то между юстицией и политикой, дало ему посмотреть досье. И теперь Штамм знает, что в старой конторе Вацека собираются последние участники студенческих волнений 1968 года, ушедшие в себя и рассорившиеся друг с другом и с тем враждебным миром, о непостижимое могущество которого разбились все их идеалы. Люди, которые не могут разобраться в себе, а потому и в своих делах, снедаемые честолюбием и жалостью к ближним, зарвавшиеся и одержимые, опустошенные безрезультатной борьбой, но постоянно строящие новые планы и все время колеблющиеся между покорностью и жаждой мятежа. Состарившиеся юнцы, скрывающие свою бледность под густыми бородами, измученные бесконечными дебатами и образом жизни, публично отрицающие все общепринятые нормы, но дающие агентам тайной полиции основание характеризовать их в своих досье как политически сентиментальных и в принципе не опасных людей.
Дэвид Штамм все ждет. Кажется, само время горит у него под подошвами ног. С небольшого автофургона прямо перед входом в вокзал сбрасывают пачки утренних газет. Даже самая скудная информация представляет сейчас для него интерес, но он не может отлучиться со своего наблюдательного поста. Маленькая дверь в эстакаде открывается, и из нее выходит толстяк, упакованный в джинсовый костюм. Шагов десять ему приходится пройти по световому кругу, падающему на мостовую от мощных неоновых ламп над щелью ночного сейфа-автомата. «Да этого просто не может быть! — думает Дэвид Штамм. — Неужели фирма так никогда ничему не научится? Шпик, который уже тогда числился в платежных ведомостях фирмы и который поставил под удар двух непокорных членов производственного совета городского предприятия по вывозу мусора! В этом забытом богом клубе, над которым потешаются в управлении по охране конституции, они копошатся, как черви в дерьме. Как это на них похоже! Они всегда имели дело с мерзавцами и проходимцами и утверждали, что их представления о морали рассчитаны только на «посвященных», подобно тому как для посвященных существует высшая математика. Утверждали, что с мерзавцами жить можно, просто ими не должны руководить шарлатаны. Неспособные, некомпетентные, отталкивающие, аморальные! О, боже, я так часто сомневался в тебе, но сегодня благодарю тебя за то, что наши с ними пути разошлись. Мир велик, однако они мнят, что могут сделать его маленьким. И они разобьют его на мелкие кусочки, если их не остановить. Я не стремлюсь к величию, но со своего пути не сверну, даже если они нашлют на меня целую армию убийц. Я им не дамся…»
Вспыхивает свет и в других окнах под эстакадой — наверное, из задней комнатушки конторы Вацека они перешли в передние комнаты. Собрание закончилось. Сначала в дверях появляется один человек. Он смотрит направо и налево, видимо, проверяя, не следят ли за ним. Полиция давно зарегистрировала последнюю блоху в их одеждах, а они все играют в конспирацию. Затем на улицу выходят остальные, продолжая свои бурные дебаты. Три молодые женщины буквально смотрят в рот тощему человеку, который, размашисто, но плавно жестикулируя, объясняет им устройство мира. У него, как у чудовища, волосы на висках срослись с бородой, а на голове сверкает огромная лысина. По описанию примет из досье управления по охране конституции Штамм узнает одного из идеологов группы. Его фамилия Луцш, но его называют Луначарским. По многократно увеличенным фотографиям полиция опознала в нем того самого легендарного человека, который высоко держал знамя под струями воды во время массовых выступлений против бойни во Вьетнаме. «Храбрый человек, — думает Штамм, — по все еще живет легендой». Возможно, он как раз объясняет девушкам свою последнюю утопию: функции и методы работы детских магазинов при организации партизанской войны в городах. Внезапно гвалт прекращается. Они уезжают на двух старых автомобилях, в которых, непонятно каким образом, умещаются все. На пустынной улице остается лишь один тщедушный молодой человек. Он протирает стекла очков, потом делает несколько дыхательных упражнений. С точки зрения человеческой психологии сейчас самое удобное время подойти к нему.
