Творческий аспект дипломной работы заключался в анализе и оценке экспериментов, проводившихся в научно-исследовательском отделе. Поскольку дело с места не двигалось, начальник отдела, известный своей мягкостью и добротой, потребовал сократить должность ассистента, хотя в свое время он выбил ее специально для Йохена. Сам Йохен о своих трудностях мне ничего не рассказывал. Я узнал об этом от одного доверенного лица. Поскольку все эти сведения я некоторым образом получил за его спиной, то не мог заговорить с ним об этом первым. Поначалу отношения между нами были доверительные и мы не боялись говорить друг другу правду. Но теперь они стали заметно прохладнее. И я уже не решался устроить ему головомойку, которую он вполне заслуживал, поскольку боялся еще больше подорвать его доверие ко мне, без того становившееся все более и более относительным.

Должен признаться, что в его равнодушии к окружающему я усматривал вызов. Я знал его как человека, который не любил привлекать внимание к своей особе и, даже становясь разговорчивым, о себе говорил мало, зато охотно говорил о других, проявляя при этом искреннее участие. Но теперь он и в этом переменился. По мере того как его интерес к судьбам других угасал, возрастало внимание к собственной персоне. Случалось, во время делового разговора он внезапно переводил его на себя и начинал рассказывать, о чем он думает, что его волнует, что он делает сейчас и что ему еще предстоит сделать. Самосозерцание постепенно переходило у него в сострадание к самому себе. Все это меня крайне беспокоило и раздражало, ведь для нормального, здорового человека сострадание к самому себе означает самоотрицание.

Время шло, а его состояние все ухудшалось. На дворе стояла унылая зима с ее нескончаемыми туманами и дождями. Можно было подумать, что между зимой и весной каким-то непонятным образом вклинилось пятое время года — вечные сумерки. И политический барометр не предсказывал ничего хорошего. Усиление подрывной деятельности вражеских тайных служб на международной арене закономерно сочеталось с политикой «большой дубинки».

Бонн расторг с нами все торговые договоры. В дополнение к эмбарго началась новая кампания переманивания рабочей силы, вывоза патентов и жизненно важных товаров из ГДР в Западную Германию. Западный Берлин с его открытыми границами в черте города являлся тем шлюзом, через который происходила эта утечка. Ясно просматривалось направление главного удара: за экономическим и моральным истощением должно было последовать и политическое разоружение, с тем чтобы затем одним, по возможности кратковременным, военным ударом ликвидировать наконец то государственное образование, которое называлось Германской Демократической Республикой.

В этой тревожной обстановке я готовился посетить Лейпцигскую ярмарку. Я собирался встретиться там с одним старым знакомым из журналистской среды. В некотором смысле эта встреча имела отношение к работе Йохена Неблинга, но я не стану вдаваться здесь в подробности, чтобы не вносить путаницу во всю эту историю. Впрочем, как выяснилось позже, встреча эта никаких результатов не дала. Во всяком случае, не откладывая дела в долгий ящик, я решил взять с собой на сутки и Йохена (столько времени без него могли обойтись в Берлине). Я считал, что смена обстановки пойдет на пользу нам обоим.

В дни ярмарки благодаря притоку зарубежных гостей, предвкушающих выгодные сделки, в Лейпциге царит своеобразная атмосфера беззаботности, причем окунуться в нее стремятся многие жители города. «А что, если это удастся и нам? Ведь Лейпциг — именно то место, где можно немного расслабиться», — наивно думал я. Йохена, естественно, тянуло туда, где была выставлена радиотехника и техника связи. Потом мы отлично закусили в ресторане «Августинер», а переваривать обед отправились в «Капитол», где смотрели какой-то вестерн. Затем мы заглянули в созданный после прошлогодней лейпцигской шахматной Олимпиады Дом шахмат, чтобы выяснить, нет ли там литературы по игре го. Мы непринужденно веселились, как и было задумано. Правда, до серьезного разговора дело так и не дошло. и только вечером, когда мы оказались в том старом винном погребке, уютную обстановку которого, наверное, нет надобности описывать, поскольку она знакома всем, кто бывал в Лейпциге, мы наконец поговорили. Но не атмосфера погребка была виной тому, что из моего намерения приятно провести вечер ничего не вышло. Йохен пил с такой жадностью, будто стремился наверстать упущенное или напиться впрок. Под влиянием вина его первоначальное оживление перешло в апатию. Несколько парочек развязно танцевали на небольшом пятачке между столиками. Йохен этого не видел. Он сидел молча, уставившись в бокал с вином, в котором отражались огоньки свечей.

— Йохен, ты не должен поддаваться плохому настроению, — сказал я. — Тебе необходимо взять себя в руки.

Он поднял на меня взгляд, полный скепсиса:

— Что ты знаешь о моем настроении? Известно ли тебе, что я боюсь возвращаться домой? И вообще, что такое «дом»? По своей квартире я хожу, словно по незнакомому острову. Разве проживающая там женщина — моя жена? А разве ребенок — это мой сын? Я сажаю его на колени. Он скачет, а я приговариваю: «Поскакали, поскакали, поскакали — в яму бух…»

Я принялся заклинать его взять себя в руки, убеждал, что положение критическое, что, быть может, вскоре узел развяжется. А он, холодно глядя на меня, заявил, что я так же хорошо научился утолять боль души, как доктор Баум. И вообще, мы — доктор Баум и я — в чем-то схожи: оба наделены чувством собственного превосходства, уверены в себе, оба такие чуткие, человечные и — невозмутимые.

Что это — у него окончательно сдали нервы? Я сказал ему, что, слушая подобные речи, мне очень трудно оставаться чутким и невозмутимым, а сравнение с доктором Баумом меня совершенно не устраивает. Уж не забыл ли он, в рядах какой организации состоит и где его место? Он ответил вопросом на вопрос: уж не хочу ли я перейти к оскорблениям?

— Конечно, я помню, в какой организации состою, по чувствую себя парализованным, который не в силах шевельнуть ногой. Я знаю, где мое место. У радиостанции! Не беспокойся: свою работу я буду выполнять хорошо. Но что у меня остается, кроме нее?

Его слова несколько успокоили меня. В них я усмотрел осознание им своего долга. Я сказал ему об этом, а еще сказал, что если подойти к делу с умом, то это не помешает решить и личные проблемы.

Сегодня-то я сознаю, что тогда мы дошли до предела — совсем перестали понимать друг друга. Мы слушали только слова, не вдумываясь в их смысл.

— Правильно, — сказал он, осушая бокал с вином. — Сосредоточимся на нашем деле. А знаешь что? Наверное, мне лучше расстаться с женой. Тогда мы оба перестанем мучиться. Каждый будет жить по-своему. У нее останется ребенок, а у меня радиостанция. И ты бы выиграл от этого.

Как легкомысленно он заявил об этом! Можно ли вообще вести себя так беззаботно и беспечно, как какой-нибудь юнец? Я был растерян и раздражен, а потому слеп и глух. Я просто не понимал, что его развязность была напускной, что в действительности он не хотел поступиться тем, что составляло его жизнь, но чувствовал себя неспособным бороться за это. Он оказался в заколдованном круге, и я дал втянуть себя туда же. Пришлось посоветовать ему выкинуть блажь из головы.

— Идет, — согласился он и рассмеялся: — А теперь напоследок пойдем в какое-нибудь злачное место.

И мы пошли в злачное место. Но мудрее от этого я не стал. Для этого потребовались еще кое-какие события, однако произошли они несколько позднее.

Мне до сих пор не ясно, как вообще все это могло случиться. В один из весенних солнечных дней, когда Йохен должен был проводить радиосеанс, он, вероятно все еще надеясь спасти то, что уже казалось окончательно погибшим, вопреки всем правилам конспирации решил взять с собой жену. Он и Рената были заядлыми грибниками. Вот Йохен и предложил ей отправиться за первыми весенними грибами. Рената ухватилась за эту мысль, как за соломинку. Ведь раньше он уходил из дома тайком. Неужто этот кошмарный период их жизни заканчивается? Может, после этой совместной поездки их семейная жизнь снова наладится?