В лесу у Йохена были, разумеется, совсем другие интересы, нежели сбор грибов. Ему предстояло пробраться к кабелю, который был проложен в запретной военной зоне. Он оставил Ренату одну, и все вышло как нельзя хуже.
Сообщение о том, что Ренату Неблинг задержал советский военный патруль, дошло до меня окольными путями лишь поздно ночью. После первых допросов, на которых она, к счастью, ничего не сказала, кроме того, что, собирая грибы, потеряла мужа и заблудилась, ее передали народной полиции, откуда, составив обстоятельные протоколы, препроводили домой. Стали разыскивать ее мужа, но он как в воду канул. И только на рассвете, проведя ужасную ночь в поисках Ренаты, он позвонил мне. Вот магнитофонная запись, хранящаяся в архиве:
«Вернер, мне надо поговорить с тобой. — Нет, не сейчас! У меня кое-что сорвалось. Очень сожалею. — Что с моей женой? Так ты уже знаешь? — Быстро же работают твои ребята. — Да, молочник спрашивал обо мне. Боже мой… — Нет, я ускользнул. — Да, ты замнешь. — Понимаю. — Нет, я не сошел с ума. — Так дальше не пойдет. — Пожалуйста, не беспокойся о моих нервах. Я вовсе не болтаю вздор. — Нет! — Дело не в нервах, а в характере. — Не волнуйся. Все уже позади. Кончено! Поэтому нечего беспокоиться. — Нет, Вернер, я не издеваюсь. Ты прав, но, быть может, прав и я? Человек несет столько, сколько способен выдержать. — Я все хорошо обдумал. — Да, я знаю, что принцип… Но, быть может, у каждого человека есть и его собственный принцип. — Нет уж, дай мне высказаться! — Видишь ли… Рената уехала и взяла с собой сына. — Не знаю… Я нашел вскрытую телеграмму. Мой отец… Да, ему совсем плохо. — Оставь меня в покое! Мне необходимо уехать. Я беру отпуск. — Радиосеансы? Подождут! — Не знаю, что будет. Знаю только, что все будет по-другому. — Мне это безразлично. Пусть хоть весь эфир обыщут. У меня отпуск. — Да, конечно, все это жуткое дерьмо. И хорошо, когда наконец можно сказать: «Дерьмо, дерьмо, дерьмо!» — Нет, я совершенно спокоен. — Зачем я тогда позвонил? Хотел еще раз поблагодарить за тот вечер, который мы недавно провели в Лейпциге. Знаешь что? Пожалуй, я не мог иначе. И теперь не могу. Я привезу ее назад, а до остального мне нет дела. — Хорошо… Все… Спасибо…»
Я трижды прослушал запись. Прослушав ее в четвертый раз, я понял, что все копания в психологических тонкостях бессмысленны, если в душе человека накопилось столько страха. Этот человек не испытывал страха, когда речь шла о его личной безопасности. Что же произошло с ним сейчас? Что вообще делает человека великим или ничтожным? И я пришел к выводу, что прав старик Маркс, который указывал, что человек — это совокупность его взаимоотношений. Отними у него любовь, дружбу, братство, чувство коллективизма — и ты отнимешь его природу… Я собрал свою дорожную сумку…
Лишь незасыпанная могила отца вновь свела вместе Йохена и Ренату. Но и там разделяло их нечто — нечто в облике тети Каролины, или Кэролайн, как она себя называла. Она не могла упустить случая, спрятав лицо под траурной вуалью, насладиться церемонией погребения брата, давно потерянного, но только теперь умершего. Она, собственно, была центральной фигурой небольшой похоронной процессии. Йохен как-то выпадал из нее. В мешковатом пальто темного цвета, должно быть, одолженном в деревне у какого-нибудь старого приятеля, он казался на кладбище случайным человеком. Он не стоял, подобно другим, опустив глаза, а пристально всматривался в даль, которая с кладбищенского косогора простиралась над колышущимся массивом леса и терялась где-то в синеве. Затем за спиной у тетки он взял жену за руку и больше не отпускал ее от себя.
Панихида была непродолжительной, хотя и торжественной. Почетный караул из представителей рабочих боевых отрядов, согбенные спины стариков, яростно поднятые кулаки. Снежная белизна пионерских рубашек, лица детей, еще не способных предаваться скорби. Множество красных гвоздик, то тут, то там платки у глаз. Представитель районного комитета партии в своей речи говорил о человеке, который много давал, довольствуясь самым малым. Затем оркестр добровольной пожарной дружины исполнил мелодию песни о маленьком барабанщике.
Я стоял в стороне за живой изгородью из сросшихся тисов. Чтобы почтить память Куно Неблинга, я надел старый берет солдата интернациональной бригады и не снимал его даже во время панихиды. Правда, меня никто не видел.
Место вокруг свеженасыпанного могильного холмика постепенно пустело. Какой-то старичок с усами подошел к Йохену и подал ему руку. Я догадался, о чем он говорил.
— Ты не баловал отца вниманием. Наверное, у тебя дел невпроворот.
Йохен молча кивнул. Последними цветы на могилу возложили дети. У могилы остались только трое Неблингов.
Тетушка приподняла вуаль, и я услышал, как она сказала:
— У него ничего не было в жизни, только красивые похороны. — И она вздохнула: — Пойдем, Йохен. Нельзя заставлять людей ждать.
Йохен внезапно обернулся, будто хотел что-то сделать, и увидел меня за изгородью.
— Иди, Кэролайн, — сказал он, — и начинайте без нас. Мы с Ренатой подойдем попозже.
Она хотела было что-то возразить, но, видимо, решила не нарушать благочестия, к которому ее обязывало пребывание на кладбище, и, резким движением опустив вуаль, энергично зашагала прочь.
Подходя к ним, я уловил удивление в глазах Ренаты и пристальное внимание. Решение было принято. Все, что произойдет сейчас, будет на моей ответственности.
Йохен поспешно представил нас:
— Мой друг Вернер… Рената — моя жена…
Слова вдруг начали застревать у него в горле. Не зная, с чего начать, мы смущенно молчали, стоя на узких дощатых мостках, проложенных вокруг могилы.
Йохен спросил меня:
— Ты знал отца?
Я объяснил ему, что никогда не встречался с ним лично, но сразу узнал о его аресте в 1933 году, поскольку его имя было хорошо известно в партийных кругах.
— Странно, что за время нашего знакомства мы говорили о нем только один раз, — заметил Йохен. — Интересно, что он думал обо мне под конец жизни. Только протезная мазь свидетельствовала о том, что я не забыл о нем.
— Подобные мысли всегда приходят слишком поздно, — сказала Рената, поджав губы. Она посмотрела на меня, потом снова на него: — Ты говоришь, что вы друзья, а я никогда не слышала о вашей дружбе. Вы давно знаете друг друга?
Я совсем иначе представлял себе жену Йохена: хрупкой, нуждающейся в защите, которую надо ограждать от всякого рода тревог и невзгод. Может, подобное представление возникло под воздействием решения руководства в соответствии с существующими правилами конспирации оставить ее в полном неведении относительно секретной деятельности мужа. Теперь я увидел, что она совсем не хрупкая, а скорее крепкого сложения, хотя и стройная. Здоровый цвет лица, небольшой, твердо очерченный рот, оценивающий взгляд. В ее вопросе, заданном дружеским тоном, была обезоруживающая прямота, допускавшая только откровенный ответ. Я посмотрел на Йохена. Он покачал головой, давая тем самым понять, что даже в минуты отчаяния ни о чем не рассказывал жене. Она ничего не знала ни о моем существовании, ни о характере нашей дружбы, ни о второй, полной риска жизни Йохена, которую он вел наряду с повседневной. Еще можно было отказаться от задуманного, отступить, прикрывшись решением руководства, которое освобождало меня от ответственности и в то же время возлагало ее на меня. Я мог в последний раз соблюсти дисциплину. Но решение было принято. Я видел, как нуждался в утешении Йохен, и понимал, что только эта женщина может дать ему его.
Домой мы отправились все вместе в моем автомобиле. Мысли Йохена были обращены к отцу. Мы ехали ночной дорогой, а он тихо рассказывал о редких встречах с отцом за последние годы. Это приносило ему облегчение. Я умышленно сделал так, что Рената сидела рядом со мной. Говорила она мало — лишь время от времени вставляла нужные слова, чтобы помочь Йохену избавиться от чувства вины перед отцом. В пути мы сделали одну остановку, чтобы передохнуть и подбодрить себя горячим кофе. И мне наконец представилась возможность перейти к делу.
