Не могло быть сомнения: Жак Тонно был убит и ограблен; сумка с деньгами исчезла. Так как наш кучер также исчез, то очевидно это он отправил старика на тот свет и завладел деньгами, на которые так жадно смотрел во время остановки в лесу. Я хотел позвать на помощь, но быстро сообразил, что меня самого могут заподозрить. Никто не поверит, чтобы я мог не слышать, когда совершалось убийство; да и убийца мог иметь в доме сообщников — быть может, даже в лице самого хозяина.

Что мог поделать такой мальчик, как я?

Мой страх возрастал с каждой минутой. Кучер, наверное, уже оставил дом: после совершения преступления он спустился по лестнице, запер внизу дверь и спокойно заложил своих лошадей. Нельзя было терять ни минуты. В случае допроса меня, наверное, задержали бы, так как я даже не мог бы сказать, кто я и куда еду. Я не мог бы доказать свою невиновность.

Я прокрался вниз по лестнице и попробовал отворить дверь, но она была заперта. На ее ручке виднелась прилипшая, засохшая кровь: убийца отворил ее кровавыми руками. Итак, мне остался путь через окно. Я вылез на соломенную крышу, и так как кругом никого не было видно и не было слышно ни малейшего шума, то я прополз до края крыши, спускавшегося довольно низко, и оттуда спрыгнул во двор. В конюшне уже шевелились люди, топали лошади; конюхи носили воду из колодца. Я осторожно отодвинул засов у ворот и очутился на свободе. Я бежал, куда глаза глядят, через ложбины и рвы, перепрыгивал канавы, продирался сквозь изгороди.

Утро было туманное, но дождь перестал, и я мог различить в некотором отдалении небольшую рощу. До нее-то мне и хотелось добраться. Когда я вступил под сень елей и сосен, на церковной колокольне пробило восемь часов. Я спрятался за кучу дров, чтобы отдохнуть и собраться с мыслями. Через минуту я услышал шаги; мимо меня прошли два человека. Я не мог видеть их, но услышал несколько отрывочных слов: “Убийство… труп на чердаке… убийца скрылся… возница… мальчик”…

Мое сердце страшно билось. Я не чувствовал себя в безопасности. Когда люди прошли, я снова бросился бежать, все дальше и дальше. Среди дня я напросился обедать к одному крестьянину, выдав себя за ученика алхимиков. В то время эти господа пользовались большим уважением; считалось, что им известны разные тайны и что они сведущи по части чернокнижия.

Отдохнув, я продолжал свой путь и к вечеру добрался до Демейля. Здесь я постучался в ворота францисканского монастыря, и получил там и ужин, и ночлег.

Утром я проснулся с новыми силами и, закусив, снова отправился в путь, расспросив подробно, как пройти в Окирр. Дорогой я пообедал на монетку, которую прощаясь сунул мне в руку францисканец, раздававший милостыню, и вечером подошел к городу.

У ворот я заметил большое стечение народа всех сословий. У самого въезда была разбита палатка, над которой развевался королевский флаг. Из нее раздавались барабанный бой и звук трубы; кругом мелькали блестящие каски, развевались перья. При входе в палатку висела сделанная крупными буквами надпись: “Задаток — десять пистолей”. Это была палатка вербовщика.

— В Италию! В Италию! — выкрикивал барабанщик.

Как молния, мелькнула в моей голове мысль: идти в военные!

— Ура! — громко крикнул я и вошел в палатку.

Час спустя я уже красовался в шляпе с перьями, со шпагой и манеркой на перевязи: я был солдатом итальянской армии.

С тех пор я стал вести жизнь, полную приключений: я побывал в Италии, Испании, Африке; теперь я попал в Венгрию. В прошлом году в Алжире герцог де Бофор произвел меня в поручики. Болезнь принудила меня покинуть службу. Теперь я здесь. Я видел и пережил удивительные вещи. Судьба ни разу не улыбнулась мне; я тащусь по пути жизни среди заблуждений, роковых случайностей и препятствий и никак не могу добиться хотя бы приятной жизни.

— Друг мой, — возразил маркиз, — Вы требуете слишком многого. Черт возьми! Да ведь Вам не больше двадцати четырех, двадцати пяти лет? И Вы думаете, что жизнь уже прошла? Однако Ваш рассказ страшно заинтересовал меня; но одного Вы мне не разъяснили: Вы были тогда именно в том возрасте, когда все впечатления отчетливо запоминаются; Вы должны хорошо помнить события и обстоятельства того времени, так как с тех пор едва ли прошел десяток лет. Что это было за место? Где? Как назывался этот лес?

Сэн-Круа несколько минут молчал, а потом, задумчиво поглядев на маркиза, медленно и твердо сказал:

— Я не решаюсь… я не хочу про это говорить.

— Но какие же у Вас есть предположения относительно Вашей родины? Неужели Вы не помните хотя сколько-нибудь важного обстоятельства, которое навело бы Вас на след?

— В моей жизни было одно обстоятельство, самое важное и самое очаровательное; одна встреча, может быть — самая роковая, потому что она побудила моего старика увезти меня из того места, где мы жили с ним. Не расспрашивайте больше. Я больше никогда не буду говорить об этом. О своей родне я больше не забочусь. Черт с ним, со всем родством! И знаете что, маркиз: оставьте меня идти моей дорогой!.. Лучше мне оставаться одиноким!

Он глубоко вздохнул и украдкой посмотрел на маркиза.

— Оставим это! — со смехом воскликнул последний. — Вы мне нравитесь. Располагайте же моим кошельком и будем добрыми друзьями! Кроме того, ведь я перехожу в Ваш полк.

В это время их окликнул часовой. Маркиз сказал лозунг. Сэн-Круа и его новый друг находились теперь вблизи переправы. Несколько часов назад здесь еще было жаркое дело. Когда турки были отброшены к своим окопам, после них осталось на равнине множество убитых и раненых. По дороге от Моггерсдорфского моста их было особенно много, так как именно здесь шел самый кровопролитный бой.

Когда всадники приблизились к этому месту, целые стаи ворон поднялись с поля. Они только что принялись за свой отвратительный обед.

— Проклятые птицы! — сказал маркиз, — вот Вам наша солдатская доля: это жадное зверье следует за нами по пятам. Может быть, они каркают нам на своем птичьем языке: “Эй, Вы, люди на конях! Вы нам нравитесь, и мы очень хотим, чтобы Вы попали в наши клювы”. И, может быть, через несколько часов мы будем неподвижно лежать здесь, как те янычары у моста… “Ну, нет, ангел мой, моя кровь мне самому годится!” — запел он легкомысленную парижскую песенку, отбивая правой рукой такт по луке своего седла. Вдруг он приподнялся на стременах, вытянул шею, стал пристально всматриваться вперед, прикрыв глаза рукой в виде козырька, а затем, наклонясь к Сэн-Круа, сказал:

— Взгляните-ка вон туда, поручик! Что это такое? Вы также видите это или это только обман зрения? — и он указал рукой вдаль.

Сэн-Круа напряг зрение, стал глядеть в указанном направлении, а затем воскликнул:

— Тысяча чертей! Я также что-то вижу! Что бы это могло быть? Ведь Вы говорите о черной фигуре, которая движется по полю, поминутно нагибаясь и разгоняя ворон?

— Да, о ней. Это — не постовой, потому что в той стороне нет постов. Надо узнать, в чем дело. Едемте!

Маркиз тронул поводья и пустил лошадь галопом, Сэн-Круа следовал за ним.

— Держите наготове пистолеты, — сказал Бренвилье, — нельзя вперед знать, на кого мы наткнемся.

Фигура, заметившая еще издалека их приближение, хотела, казалось, избежать встречи: она быстро удалялась от всадников, скользя подобно призраку. В темноте молодые люди не могли явственно различить ее очертания, но обоим казалось, что из головы привидения исходит странный свет.

— Разделимся, — сказал маркиз: — поезжайте налево, а я возьму направо, шагов через двести мы опишем полукруг, съедемся и поймаем этого черного. Ведь не сатана же это!

Они разъехались в разные стороны. Когда через несколько минут они снова соединились, черная фигура оказалась между ними и стояла, выпрямившись во весь рост. Всадники увидели, что это был высокий, закутанный в плащ человек, который, вооружившись потайным фонарем, по-видимому искал чего-то среди трупов. Маркиз наскочил на ночного бродягу, и, направив на него пистолет, крикнул: