Вскоре явился тюремщик и объявил, что судьи собрались и ждут ее. Мария схватила священника за руку. Они прошли в сопровождении тюремщиков по длинным коридорам и вошли в длинный, низкий зал. Ее дальний конец скрывался во мраке. Недалеко от входа стоял большой стол, покрытый зеленым сукном; вокруг него сидели судьи. С потолка спускалась люстра в несколько свечей, которые освещали только небольшое пространство вблизи стола. В стороне виднелось возвышение, покрытое чем-то черным.

— Что это? — с легкой дрожью спросила маркиза; ее охватило страшное предчувствие, и Пиро в первый раз заметил, что она дрожит.

Ей поставили стул; затем Башо поднялся с места. Судьи прочли признание подсудимой, но для устарелых обычаев Шателэ этого было мало; такой длинный ряд преступлений не мог быть совершен без соучастия других преступников; Сэн-Круа умер, Лашоссе был казнен, Морель исчез; но должны были быть еще сообщники, и маркиза должна была назвать их.

— Вы должны выдать их, маркиза Бренвилье! — воскликнул Башо, — не расставайтесь с этим светом, не предав в руки правосудия тех, кто, вооружившись страшными средствами, намерен вновь сеять кругом себя зло. Назовите своих соучастников!

— У меня нет соучастников, — ответила маркиза. — Неужели Вам мало того, что я созналась в отравлении своего отца, братьев и больных в госпитале? Казните меня и покончите с этим мучением! У меня нет соучастников.

Судьи вновь подвергли ее перекрестному допросу; общее возбуждение росло, но маркиза оставалась по-прежнему спокойна. Тогда ревностный Башо вскочил и, отбросив свой стул, воскликнул потрясающим голосом:

— В таком случае, Вам придется до дна испить чашу страданий! Вы ничем не лучше, чем самая последняя из страдавших здесь женщин!

С этими словами он сдернул черное покрывало, скрывавшее от присутствовавших возвышение, и маркиза увидела скамью, пучок веревок, два металлических ведра, большой жбан; под скамьей были вделаны в пол кольца и крючья.

— Это — орудия пытки? — спокойно спросила маркиза.

— Да, трепещите! — ответил Башо.

— Вы ошибаетесь, — возразила Мария, — я не буду дрожать. Я ждала этих мук, потому что Ваша жестокость не позволяет Вам избавить меня хотя бы от малейшей капли страдания… Где же палач?

Из темноты выступил бледный, костлявый человек с всклокоченной бородой. На одной руке у него была намотана веревка, а в другой он держал нечто вроде рога.

— Я угадываю, — сказала маркиза, — меня подвергнут пытке водой? Что же, приступайте!

Палач начал снимать с нее платье.

— Оставьте, — кротко сказала она, — я лучше справлюсь с этим, чем Вы. Положим, в доме д’Обрэ и в Париже я бывало не притрагивалась к своим платьям: все снимали и одевали служанки; даже здесь, в тюрьме, у меня была женщина, которая помогала мне, но несчастной осужденной ко всему приходится привыкать… Неужели я должна проглотить все это? — со слабой улыбкой прибавила она, бросив взгляд на приготовленную воду. — Не может быть! Я слишком мала и слаба для такого количества воды. Вы совсем потопите меня.

Эта несчастная, порочная грешница стояла перед страшными приспособлениями в одном белье, но присутствовавшие не могли не сознаться, что она больше походила на мученицу. Она свернула в узел свои пышные волосы; ее нежная кожа, подобная слоновой кости, слегка покраснела, когда палач подвел ее к скамье.

— Назовите своих сообщников! — снова крикнул Башо.

— У меня их нет.

Началась пытка, составлявшая почти непременную принадлежность варварского судопроизводства семнадцатого века.

Палач продел ноги маркизы в кольца, а руки, эти прелестные руки, которые страстные обожатели маркизы осыпали когда-то пламенными поцелуями, привязал к стене. Теперь их сжимало заржавленное железо, по которому протекло уже столько крови преступников.

Продернув сквозь кольца веревку, палач так сильно дернул ее, что ноги пытаемой подтянулись и оказались прижатыми к самой груди. Ее голова повисла, волосы распустились и упали на землю густой черной волной.

Веревки со скрипом тянулись сквозь кольца. Ужас выразился на лицах судей, когда из груди преступницы вырвался жалобный стон и она раздирающим душу голосом чуть слышно произнесла:

— Спаситель! Не оставь меня в этот час!

Снова последовали вопросы и убеждения; но маркиза осталась тверда.

— Воду! — крикнул Башо, и в горло несчастной через вставленный в самую глотку рог полились потоки воды, наполняя внутренности и причиняя жестокую боль.

— Назовете Вы соучастников Ваших преступлений? — спросил опять Башо.

Вода струилась по лицу маркизы, так что она не могла ответить, и сделала только отрицательное движение головой.

Пиро стоял на коленях в углу комнаты и молился.

— Больше нельзя напрягать веревки, — тихо сказал палач, — иначе она умрет.

— Снимите ее! — приказал Башо.

Когда она очнулась, Пиро стоял у ее ложа; она лежала на тюфяке, около топившегося камина, в комнате, смежной с комнатой пытки.

— Батюшка, — сказала маркиза, — теперь уже ничто не связывает меня с людьми; я сейчас обращаюсь к Богу. Посмотрите на мои руки: они в крови; взгляните на мои ноги: они раздавлены… Я замучена…

Принесли облегчающие и укрепляющие мази, растерли суставы подсудимой, затем снова повели ее в зал суда.

— Позвольте мне сесть, я не могу стоять на ногах, — попросила маркиза.

Ей подали стул. Башо встал с приговором в руках.

— Вы с изумительной твердостью вынесли пытку, — сказал он, — кто дал Вам для этого силы, ангелы или дьяволы, — один Бог ведает; но имен своих соучастников Вы все-таки не назвали. Пусть еще и этот грех отягчит Вашу душу. Суд Шателэ произнес над Вами свой приговор; судьи судили по совести, без страха и колебаний, без гнева и сострадания, и вынесли решение, подтверждаемое подписью короля Людовика Четырнадцатого, монарха Франции. Господа судьи, я прочту текст обвинения.

Судьи надели на головы свои черные шапочки, и Башо прочел:

“Дознано и установлено нами, высшей судебной инстанцией в Шателэ: в силу доказательств, представленных всем ходом процесса, свидетельских показаний и сознания самой подсудимой, объявляем мы Марию Магдалину д’Обрэ, жену маркиза Анри де Бренвилье, виновной и уличенной в отравлении отца ее Дре д’Обрэ и двоих ее братьев. Далее она обвиняется в распространении ядов и в применении их, под видом лекарств, над больными в “Отель Дье”, вследствие чего последовала смерть этих больных. Вследствие всего упомянутого считаем справедливым приговорить Марию Магдалину д’Обрэ Бренвилье к следующему; она должна принести покаяние перед главным порталом храма Парижской Богоматери, с босыми ногами, веревкой на шее и имея на себе вместо одежды рубашку кающейся; в руке она должна держать горящую восковую свечу в два фунта весом. К церкви осужденная должна быть привезена в тележке и после покаяния должна быть в той же тележке доставлена на Гревскую площадь, где должна подняться на эшафот, преклонить колени, еще раз испросить прощения у Господа, короля и всех людей; затем должна подвергнуться отсечению головы рукой палача; ее тело и отсеченная голова подлежат сожжению, а пепел должен быть рассеян на все четыре стороны.

Имущество Марии д‘Обрэ де Бренвилье должно быть секвестровано; четыре тысячи франков подлежат уплате его величеству королю; четыре тысячи ливров должны быть внесены в кассу храма при Консьержери, на помин душ отравленных членов семейства д’Обрэ и больных, погибших от яда в “Отель Дье”. Десять тысяч франков должны быть разделены между монастырями Парижа; из них же должны быть уплачены издержки по процессу Жана Лашоссе. Постановлено в Париже, в совете судей в Шателэ”.

Маркиза выслушала приговор с железным спокойствием.

— Когда он будет приведен в исполнение? — спросила она.

— Завтра, в девять часов утра.

— Батюшка, — обратилась она к Пиро, — уведите меня! Прощайте, господа! От позорной тележки Вы все-таки могли бы избавить меня: тележка из всего этого — самое ужасное.