Постоянное возбуждение и тайное горе сильно повлияли на здоровье герцога, и он слег в постель. Забыв отчуждение, разделявшее их в последние недели, Сюзанна ухаживала за мужем с нежной, боязливой заботливостью, и, когда мрачный взгляд герцога останавливался на ее кротком лице, когда он чувствовал на своей горячей голове прикосновение ее руки, — он невольно переносился душой к тому времени, когда он, раненый, беспомощный, лежал в Амьене, а Сюзанна выходила его от тяжелой болезни. Он сделал простую девушку своей женой, дал ей высокое положение, и какой прекрасной, нежной матерью и женой была она все эти долгие годы! Как она сумела заслужить глубокое уважение самых гордых и знатных людей! Эти и подобные мысли мало-помалу вытеснили из души герцога мрачные подозрения; его часто несдержанный, но добродушный характер не допустил его до низкого шпионства. Он видел перед собой только верную, любящую жену, которая создала ему домашний рай, и отбросил всякую попытку нарушить ее душевный покой недостойными расспросами.

Через несколько дней, оправившись и встав с постели, он взял руку своей жены и сказал растроганным голосом:

— Сюзанна, я люблю тебя так же нежно, как любил все эти годы.

Герцогиня взглянула на него с боязливым изумлением и произнесла:

— Дорогой мой, я в этом никогда не сомневалась. Но ты стал суров, замкнут; неужели кто-нибудь пытался умалить твою любовь ко мне?

Герцог молчал, и Сюзанна невольно начала дрожать: она ожидала разоблачений.

— Нет, — сказал наконец герцог, привлекая ее к себе, — это я сам создавал себе мрачные мысли. Этот Лашоссе не выходит у меня из головы. Как подумаю, что и ты, и твой отец могли принимать участие в таком преступнике, — не могу не хмуриться. Но я сегодня обещаю тебе не думать об этом. Ведь счастье моей жизни началось с тысяча шестьсот сорок первого года, когда Сюзанна Тардье стала моей женой.

Герцогиня со слезами склонилась к нему на грудь.

“Он предчувствует зло, но не знает истины, — подумала она, — да защитит меня Господь и да сомкнет он уста Лашоссе!”

— А наш Ренэ? — громко сказала она.

Герцог нетерпеливо тряхнул головой.

— Пусть решится это дело, а там посмотрим. Боюсь, что он страшно запутался в эту сеть; во всяком случае он может рассчитывать на поддержку своего отца.

После этого разговора герцогиня, волнуемая страхом и надеждой, удалилась в свою комнату, выходившую окнами в сад. У нее еще сохранялся портфель с бумагами и письмами, относившимися к тому времени, когда Лашоссе ездил за границу отыскивать Сэн-Круа. Ей теперь казалось, что продолжать хранить эти документы опасно и что следует уничтожить все доказательства ее сношений с Лашоссе. Приказав развести в камине огонь, герцогиня села в кресло, стоявшее спинкой к окну, и стала понемногу жечь опасные бумаги. Ее руки медленно развертывали письмо за письмом: вот письмо из родительского дома с поздравлением ко дню рождения; вот письмо мужа, уезжавшего на несколько дней из дома. Потом пошли письма Ренэ. Вдруг герцогиня вздрогнула: ее глаза увидели грубый, размашистый почерк Лашоссе. Она смяла бумагу, бросила ее в камин и молча смотрела, как пламя уничтожало листок.

В своем волнении Сюзанна не заметила человеческой фигуры, кравшейся по саду; а между тем, осторожно оглядевшись, фигура приблизилась к ее окну и приложила лицо к стеклу. Герцогиня только что засунула руку в портфель, намереваясь вынуть еще пачку писем, как послышался легкий стук в окно. Она поспешно встала, обернулась, и вдруг из ее груди вырвался крик изумления и радости — она узнала прекрасное лицо своего сына. Она быстро отворила окно и дрожа воскликнула:

— Мой сын! Мой милый сын!

— Тише, — прошептал Ренэ, — я со страшным трудом перелез через ограду. Садовники еще в саду. Ты одна, матушка?

— Одна! Твой отец у себя в кабинете.

— Впусти меня; мне надо сообщить тебе кое-что.

Он влез в комнату. Герцогиня обняла сына, а он поцеловал ее руку.

Сюзанна почувствовала, что на ее руку капнула слеза, и спросила:

— Что с тобой, Ренэ? Ты плачешь?

Он, не отвечая, подвел ее к креслу и спросил с грустной улыбкой:

— Скажи мне, матушка, каково здоровье отца?

— Он быстро поправился от своей болезни и по-видимому успокоился.

— Так он захворал от беспокойства и волнения?

Герцогиня с беспокойством взглянула на сына.

— Да, он очень беспокоится о тебе, Ренэ. Ты, благодаря этим страшным событиям, попал в тяжелое положение.

— Пусть отец успокоится: я пользуюсь доброй славой, на мне не лежит никакого обвинения; меня ни в чем не подозревают, я хлопочу о деле тех, кого люблю.

— Ренэ! Ты добрый, ты чистый! Ты — ангел, Ренэ!

— Я — сын моей матери, — с легким вздохом ответил молодой герцог, отворачивая голову и не глядя на Сюзанну.

— О чем ты вздыхаешь? — спросила она, впадая все в большее беспокойство. — Ах, я так давно не видала тебя, а ты не даешь обнять себя! В твоих глазах я уже не вижу той радости, того счастья, которое читала в них прежде, уже и тогда, когда ты ушел из нашего дома и виделся со мной украдкой! Ренэ, у тебя есть что-то на сердце; скажи мне!

— Между нами стоит тень, восставшая из праха, — прошептал Ренэ, — тень, которая грозно отталкивает меня, когда я хочу протянуть к тебе руки, матушка. Эта тень похожа на меня, только у нее темные волосы и очень бледное лицо… Она сбросила свой саван и глядит на тебя, матушка, горестным-горестным взглядом!.. Это — тень Сэн-Круа.

— Ах! — вскрикнула Сюзанна, хватаясь за тяжелые шелковые занавеси, чтобы не упасть.

— Разве я один лишил моего отца покоя? — продолжал Ренэ, — разве имя Лашоссе не омрачило его мысли? Разве теперь, когда Лашоссе сидит в цепях, у отца не должны зародиться подозрения относительно этого так отличаемого в нашем доме слуги? Разве отец никогда не думал о тех годах жизни Сюзанны Тардье, которые предшествовали его знакомству с ней и о которых она должна была дать отчет своему жениху?

При этих словах Сюзанна, которая почти падала от волнения, поднялась и, схватив сына за руку, сказала твердым голосом:

— Твой отец, герцог Клод Дамарр, — истый дворянин с чудным, великодушным сердцем. Он помнит только то, что было после его женитьбы, то есть после тысяча шестьсот сорок первого года. С этого года началось счастье его жизни, как он сам сказал мне.

Ренэ закрыл лицо руками.

— Матушка! Матушка! — с рыданием воскликнул он, падая перед Сюзанной на колени, — зачем они не погибли от той страшной силы, которая убила Сэн-Круа!

— Что не погибло? О чем ты говоришь? Встань, сын мой!

— Бумаги! — вне себя воскликнул Ренэ, — бумаги, которые я отыскал для твоего спасения в лаборатории Сэн-Круа… моего брата, — упавшим голосом докончил он, пряча свое лицо на груди матери.

Она крепко обняла его, прижала его к себе и прошептала:

— Ты знаешь?.. Они у тебя?..

— Они здесь, — сказал Ренэ, прижимая руку к карману, в котором зашуршали бумаги.

— О, Ренэ! Я только еще раз могу повторить, что ты — ангел! Спаси свою мать, а потом… пусть твои глаза не смотрят больше на грешницу, которая сама не смеет взглянуть на тебя.

— О, нет! Нет! — горячо воскликнул Ренэ, — ты все искупила раскаянием, страхом, горем, которым имени нет, и притом долгие-долгие годы! Теперь я понимаю молчаливое горе, которое убивало тебя… Твое милое, дорогое лицо красноречиво говорит об этом… Бедная, бедная матушка! Сколько ты выстрадала!

Мать и сын снова обнялись.

Наконец Ренэ высвободился из объятий и воскликнул:

— Мы спасены. В самый решительный момент я остался один в лаборатории и нашел бумаги, которые прежде находились в других руках… — Он снова закрыл лицо руками: — Тогда я встал на колени у тела моего брата, которого краткое слово матери могло бы предохранить от гибели…

В этот момент Ренэ взглянул на мать и увидел, что она взяла в руки четки, по которым обыкновенно читала свои молитвы, и что ее губы что-то шептали. Тогда молодой человек тоже замолчал.