— Твоё это дело? — спросил он.

Добрыня, не моргнув, выдержал этот взгляд и коротко ответил, кивнув головой:

   — Моё!

   — Зачем?!

   — Так пожелала мудрая твоя мать.

Святослав нахмурился.

   — Почему она этого желала?

Добрыня опять нисколько не смутился.

   — Потому, — уверенно ответил он, — что она видела...

   — Что? — гневно перебил князь.

   — А то, что сложишь ты голову там, на Дунае, и не хотела, чтобы вместе с тобою пропадал и любимый её внук.

На суровом лице Святослава отразилось что-то вроде душевного волнения. С Добрыни он перевёл свой взор на Владимира.

   — А ты хочешь к новгородцам? — спросил он.

   — Чего его спрашивать, — буркнул Добрыня, — несмыслёнок ещё, вестимо, ему с тобою хочется.

   — Со мной или в Новгород? — повторил Святослав.

Владимир, видимо, колебался.

   — Бабка приказывала мне у тебя, батюшка, удела просить, — нерешительно произнёс он, — чтобы против братьев было не обидно, а как ты решишь — твоя воля.

Святослав глубоко вздохнул. Видимо, не такого ответа он желал от сына.

Вечевики между тем горланили по-прежнему. Вдруг, покрывая весь этот шум, загремел мощный голос Святослава.

   — Люди новгородские, — начал он, — не то я готовил для меньшого своего сына. Думал я, по мне он пойдёт... Думал я, вот пойду на Дунай-реку, покорю всю страну вплоть до Византии и посажу на царство меньшого своего. Да нет, вижу теперь, что вам, люди новгородские, он больно по сердцу пришёлся. Просите вы его, а как мне, князю вашему великому, на вашу слёзную просьбу не снизойти? Берите же Владимира моего князем себе, коли так он вам люб, только одного его в Новгород я не пущу. Знаю я вас! В придачу к Владимиру и Добрыню берите. Будут у вас племяш да дядя...

Святослав смолк и строгим взглядом окинул новгородских послов.

Те молчали.

   — Что ж? Довольны вы моей милостью? — крикнул князь.

   — До-о-вольны! — вяло и нерешительно ответили двое-трое из новгородцев.

Знали новгородские послы, что не всё так сделалось, как им хотелось. Они думали взять себе одного только Владимира, но никак не Добрыню. Ведомо им было, что Добрыня Малкович шутить не любит: был он крут нравом, на руку тяжёл и на всякую расправу скор. Бывал он в Новгороде, посылала его туда княгиня Ольга, так он один со всем вечем управлялся. На что там горланы бывали, а и те его не на шутку побаивались.

А виновник всего стоял да, только бороду окладистую поглаживал. Глаза его так и светились удовольствием и радостью, которых он даже и скрывать не думал. Свой у него план был. Ярополк да Олег были ему совсем чужие, а Владимир — сын любимой сестры. Только бы на Руси остаться да удел получить, от Новгорода и до киевского старшого княжеского стола недалеко...

Добрыня был уверен, что князь Святослав так или иначе, а на Русь обратно не вернётся. Если бы и не сложил он своей буйной головы на равнинах земли болгарской, если бы всё исполнилось, как он задумал, то он так бы и остался там, уже не князем, а царём.

Новгородские послы переминались с ноги на ногу у княжьего крыльца. Святослав глядел на них и усмехался, понимая, что они думали.

   — Вот что, княже, — заговорил самый старший из новгородцев, — ты нам прости на слове, не посетуй на то, что скажу я тебе... Челом бью!

   — Что? Говори смело! — сказал, усмехнувшись, князь.

   — Да вот что, княже. — И новгородец в нерешительности, не зная, как ему высказать свою мысль, почесал затылок. — Ты, конечно, по-своему судишь, а мы, людишки-то, по-своему, по-глупому. Не осуди же на дерзком слове.

   — Да говори же! — вырвалось у князя, которому, очевидно, надоели все эти присловья.

   — По-нашему бы так, били мы тебе челом по меньшом твоём Владимире, так ты и дай нам его, не бойся, мы уже его убережём! Всем будет доволен!..

   — А Добрыню? — спросил Святослав.

   — А Добрыню Малковича ты с собой возьми, пусть воюет на здоровье!..

Дружный хохот всех, кто стоял и на крыльце, и перед крыльцом, прервал речь новгородца. Хохотал и Икмор, и Сфенкал, хохотал и сам Добрыня.

Этот смех смутил новгородца.

   — Что же, — растерянно разводил он руками, — я ведь ничего, я только, чтобы всё по-хорошему.

Один Святослав оставался серьёзен.

   — Вот, что я скажу вам, люди новгородские, — внушительно произнёс он, — просили вы — я исполнил по вашей просьбе. Сына своего Владимира без Добрыни я не отпущу, а коли вы их теперь не примите, когда я слово своё сказал, так пойду я на Новгород, как на лютого врага, войною. Выжгу его, с землёй сравняю, будто и не бывало никогда его на белом свете.

Он круто повернулся и, даже не удостоив взглядом растерявшихся послов, пошёл во внутренние покои. За ним последовали все его приближённые и сыновья.

Зыбата в это время успел протолкаться к самому крыльцу и, видя, что отец уходит вместе с другими, крикнул:

   — Батюшка!

Прастен обернулся на оклик и, увидав юношу, застыл на месте.

   — Зыбата! Сын! Ты! — восклицал он, не веря своим глазам.

   — Я, батюшка, я, родимый, видишь, вернулся...

Юноша взбежал на крыльцо и кинулся к отцу.

Как ни суров был старый Святославов воевода, но он почувствовал, что всё его сердце так и всколыхнулось от радости при виде сына, которого он уже считал погибшим...

   — Где же ты пропадал? — спросил он.

   — В лесу на той стороне заблудился.

   — И выбрался?

   — Видишь... Скорее бы выбрался, да недуг злой меня с ног свалил, всё это время, почитай, валялся.

   — Кто же тебя выпользовал?

   — А там, батюшка, старик один, христианин. Так вот он.

   — Прастен, — позвал появившийся в дверях дружинник, — тебя князь к себе кличет...

Отцу не хотелось уходить от сына, но тем не менее он поспешил на зов.

   — Иди, Зыбата, домой, — сказал он, — вот матери радости будет.

— Я уже был там, оттуда и сюда прибежал!

   — Иди, как освобожусь, приду!

Прастен поспешил к князю. «О каком старике христианине говорил сын? — думал он. — Нужно его расспросить толком...»

На другой день, когда Зыбата ещё спал крепким сном, отец разбудил его.

   — Вставай-ка, поговорим, — сказал он.

   — Прости, батюшка, — весело встряхнул головой Зыбата, проснувшись, — я сейчас, вот сбегаю на Днепр, искупаюсь.

   — Пойду и я с тобой...

   — О каком старике христианине, — спросил Прастен, — ты говорил мне вчера?

   — О том, который приютил меня в лесу... Ах, отец, — вдруг вырвался вздох из груди Зыбаты, — если бы ты знать только мог...

   — Что знать? — спросил Прастен.

Зыбата со всеми подробностями передал всё, что с ним приключилось.

   — Старик-то знает тебя! — закончил он свой рассказ.

   — Знает? — удивился Прастен.

   — Когда я уходил, он назвал твоё имя, а я никогда не говорил ему, как тебя зовут.

В ответ на это Прастен молча покачивал своей начинающей седеть головой.

   — Всё, что ты говорил мне, сын мой, — начал он, — не очень для меня удивительно. Я знаю христиан, и между ними у меня есть добрые друзья. Христиане далеко не плохие люди, но что бы они ни говорили нам про своего Бога, как он ни хорош, он нам чужой, да и к тому же он нам совсем непонятен. Как можно верить в то, что мы не видим?

   — Но как можно и отвергать то, что мы не знаем? — горячо возразил Зыбата. — Если мы чего-нибудь не знаем, то и нельзя сказать, что этого нет.

   — Вот и я хотел то же самое сказать, что и ты говоришь сейчас, сын мой, — наставительно сказал Прастен. — Пусть невидимый Бог христиан есть, но пусть христиане и веруют в него, а мы будем чтить Перуна. Ему поклонялись наши отцы и деды, мы привыкли к нему и не нам отвергать его. Если Бог христиан действительно столь могуществен, так он сам победит и изничтожит нашего Перуна и тогда мы все, видя его победу, поклонимся ему и принесём ему жертвы, а пока теперь останемся при наших прежних богах, ибо нехорошо оставлять то, что всегда было с нами, и менять на то, что нам совершенно неведомо.