Его ввели в сторожевой дом, перевязали рану и поднесли ковш хмельного мёду, который Якун осушил залпом до дна, и вскоре почувствовал себя совсем бодрым.

Уже было за полдень, когда Извою и Руславу настала очередь стать на стражу; первому у княжеского терема, а второму у опочивальни.

В Киеве стал известным замысел Олафа, и между киевлянами нашлось много сочувствующих ему. Все говорили между собой об этом и ждали с трепетом перемен.

Владимир совещался с воеводами по поводу предложения пойти на ляхов, ятвягов и радимичей.

   — По вашему разумению, — говорил князь, — надо погодить, а по моему — лучше теперь, чем после; пока у нас есть много наёмников, легче победить... К тому же, — прибавил он, — чай, слышали, что Олаф хочет посадить на стол княжий этого щенка, Руслава.

   — Смерть ему! — воскликнул один из воевод.

   — Нет, пошто смерть... Надо поспрошать и по справедливости решить дело... Коль я неправильно завладел столом киевским, пусть оправдается... Я тоже не прямой сын Святослава, а если он сын, нам следует поровну княжить.

   — Правильно аль нет, про то знаем мы, и сами призвали тебя княжить... Но то была наша добрая воля, а не разбойника Олафа-Блуда, — сказал один старейшина.

   — Нужно позвать Руслава ко мне... спросить, какого он роду-племени... Пусть молвит пред вами, воеводами и старейшинами, кто он, и хоть жаль юного отрока, а коль он сам стремится к княжению и потребует ласкою и честью своей части, то тому быть надо.

   — Воля твоя, государь, — отвечали старейшины. — Мало ль приищется безродных, и все они захотят княжить нами, да толку в том мало... Поспрошай и положи на него свою волю.

Молчавший до этого Вышата вдруг поднялся со своего места.

   — Дозволь и мне, государь, слово молвить.

   — Молви, молви, коль оно хорошее, — отвечал князь.

   — Хорошее али дурное — судить не мне, а то, что Руслав — княжич и замышляет против тебя недоброе, об этом я доподлинно знаю... Иначе он не стал бы ходить к нечестивым христианам и дружбу с ними водить... Ты, государь, прости на слове, негоже делаешь, окружая себя этими скаредниками... Скоро все твои отроки станут христианами и тогда не быть добру... Они давно затевают недоброе против князей, а как явился к тебе на службу этот безродный сын, Извой, то ещё хуже мнят о тебе... Ложь написана на их обличьях... А у Извоя да Руслава и того более. Они совращают с пути народ, делают смуту и посевают раздор...

   — Всю ты сказал правду? Всю ты излил свою злобу на них? — сказал Владимир и стукнул кулаком по столу. — Клеветник!.. Я знаю, кто больше предан мне: христиане или язычники... Всеслав!.. позвать сюда Руслава и Извоя... Ты клал поклёп на них за глаза, скажи им то же пред всеми.

   — По моему разумению, коль христиане преданы своему государю и исполняют его наказы, они всё едино люди... — сказал воевода Доман. — У нас много есть наёмных и варягов, и печенегов, и касогов, и ятвягов, и кривичей; все они веруют в своих богов, и все служат верой и правдой, так пошто не быть и христианам добрыми слугами?

   — Правду молвишь, воевода, — сказал Владимир.

Спустя несколько минут вошёл Всеслав, а за ним Руслав и Извой. Они низко поклонились князю, воеводам и старейшинам и ожидали приказа.

   — Добро пожаловать, Извоюшка, побратим дорогой, — сказал с просветлевшим лицом Владимир. — Садись и поведай, много ль добыл зайцев да лисиц на охоте... Ну, а ты, любезный отрок Руслав, молви нам, кто был твой отец?..

Извой, выходя вперёд Руслава, сказал:

   — Дозволь, государь, мне, безродному, слово вымолвить за него.

   — Чай, у него есть свой язык, — влез Вышата, бросив злобный взгляд на Извоя.

   — Не на распрю я пришёл сюда и знаю, зачем князь спрашивает его о том, что знают уже киевские люди, — сказал Извой, — и коль прошу дозволить молвить слово, то лишь потому, что государь, наш милостивец, справедлив и не послушает ничьих наветов, хоть бы они были Вышатовы.

   — Правду молвил, молодец, — отозвался князь. — Говори, Извоюшка.

   — Государь, — начал Извой, — мы сами шли к тебе сказать, что слыхали от людей да и от самого Олафа, да не смели войти...

   — С вами говорил Олаф! — воскликнул князь.

   — Да, государь; мы не знали, что это Олаф, и лишь благодаря старцу Феодору узнали не только о нём, да и то, что нам не следовало.

   — Молви нам, что вы узнали, — сказал князь.

Извой рассказал всё, что он узнал от Олафа, Якуна, Веремида и других.

   — Итак, государь, — продолжал он после некоторого молчания, — повели чинить суд и расправу с этим человеком, а мы хоть и не поднимем на него наших мечей, но защитим тебя от всех его козней и наветов.

   — Слышал, Вышата?.. — спросил Владимир.

Руслав подошёл к князю, встал перед ним на колени и, вынув свой меч, положил у его ног.

   — Этим мечом, — сказал он, — прикажи отрубить мою голову на площади за один мой помысел изменить тебе... Но только не требуй от меня обагрить этот меч в крови родной... Рука моя не подымется на него, а если замысел его осуществится, то да будет надо мной его проклятие, а я не отступлю от тебя ни на один шаг.

   — Молодец, Руславушка, — сказал Владимир. — Любы мне твои речи и если ты действительно братец мне, то и будь им, а я тебе жалую за это мою любовь и дружбу... А тебе, мой любезный и названый брат, не знаю, чем и дарить... Но коли не побрезгуешь, возьми село Перевесище и владей им на пользу свою да будь мне братом желанным и служи верою и правдой.

   — Поверь, государь, — отвечал Извой, — вернее раба не найдёшь в своей дружине, и, коль надо, испытай меня на деле.

   — Довольно, ты уж доказал мне свою преданность, да я позабыл тебя наградить... Ну, а теперь, други любезные, довольно дела... учиним мированьице, — сказал Владимир и велел принести вина.

   — Ослобони нас, государь, — проговорил Руслав, — мы стоим на страже и нам недосуг быть на пиру княжеском.

   — Всеслав, поди в сторожевую и скажи Фрелафу, чтоб поставил стражу к опочивальне и в терему вместо Извоя и Руслава... Скажи, чтоб отныне больше не ставить их на стражу, — распорядился князь, — они теперь мои дружинники.

Всеслав поклонился и вышел, а Извой и Руслав сели за стол.

Вскоре появились вино, мёд и яства и началось застольное пированье: Владимир пировал после каждого дела, которое он считал навсегда поконченным.

Поздним вечером Вышата незаметно пробрался к Божероку, который ещё не спал, беседуя со своим помощником по поводу завтрашнего жертвоприношения. С ними был ещё один человек, заметив которого сквозь дверную щель, Вышата не торопился войти... Это был Олаф. Вышата решил подслушать их разговор.

   — Ну, что? — спросил Олаф.

   — Пока ничего... Князь даже не хочет говорить со мной, видно, влияние Извоя слишком велико на него... А теперь молвят, что и Руслав присоединился к христианам... Дело неладное, ну да как-нибудь справимся, надо выяснить при всех, что они христиане, и тогда сам князь не защитит их...

   — Помни, что, если Руслав будет князем или если я буду княжить вместо него, слава твоя и богатство увеличатся во сто крат... Всё возьмёшь и сделаешь, что захочешь, ни одного христианина не останется в живых... Мы всех их принесём в жертву Перуну...

   — Легко сказать, — возразил Божерок. — На стороне князя много народа!.. Извой, на зло мне, всё больше собирает христиан, окружает ими князя и с него первого следует начать... Их очень много...

   — Да, много, — вдруг сказал Вышата, входя.

Божерок и Олаф переглянулись, Олаф хотел уйти, но Вышата остановил его.

   — Постой, — сказал он, — ты знаешь, что я не ворог тебе... Чай, по одному делу пришли и не мне выдавать тебя головою... и то уж молвят, что я заодно с тобой, да пусть их молвят... Вышата сумеет постоять за себя... Да, правду молвишь, владыка, — продолжал он, обращаясь к жрецу, — все у него любимцы... старейшины требуют смерти Олафа, а Извой да Руслав теперь пожалованы любовью, почётом да ласками княжескими, и первыми пойдут на Олафа, хоть и говорят, что не поднимут руки.