Старик был очень расстроен. Скобелев-сын заметил это и извинился...
— Не понимаю, в чём моя вина? — обратился он потом к своим.
В другой раз Дмитрий Иванович приехал в зеленогорскую траншею к сыну.
— Покажи-ка ты мне позиции... Где у тебя тут поопаснее?
— Ты что ж это набальзамироваться хочешь? Или старое проснулось?
— Да что ж я даром, что ли, генеральские погоны ношу...
И старик выбрал себе один из опаснейших пунктов и стал на нём.
— Молодец, «паша», — похвалил его сын. — Весь в меня!..
— То есть это ты в меня...
— Ну, дай же что-нибудь моим солдатам...
— Вот десять золотых...
— Мало...
— Вот ещё пять...
— Мало…
— Да сколько же тебе?
— Ребята... Мой отец даёт вам по полтиннику на человека… Выпейте за его здоровье...
— Рады стараться... Покорнейше благодарим, вашество!..
Старик поморщился... Когда пришло время уезжать.
— Ну, уж я больше к тебе сюда не приеду.
— Опасно?
— Вот ещё... Не то... Ты меня разоряешь... Сочти-ка, сколько я должен прислать сюда теперь...
— Вот... Смерти не боится, а над деньгами дрожит. Куда ты их деваешь?
— Да у меня их мало...
Потом, когда Дмитрий Иванович умер, Скобелев мог вполне оценить мудрую скупость своего опекуна. Ему досталось громадное имение и капиталы, о существовании которых он даже и не предполагал.
— К крайнему удивлению своему, я богатым человеком оказался...
Потом Скобелев с летами изменился. В нём не осталось вовсе мотовства, но там, где была нужда, он раздавал пособия щедрой рукой... «Просящему дай» — действительно он усвоил себе этот принцип вполне и следовал ему всю свою жизнь. Его обманывали, обирали — он никогда не преследовал виновных в этом. Раз лакей утаил «три тысячи», данных ему на сохранение.
— Куда ты дел деньги?
— Потерял.
— Ну и дурак!
— Как же вы оставляете это? — говорили ему. — Ведь, очевидно, он украл их.
— А если действительно потерял, тогда ему каково будет?
В другой раз один из людей, которым Скобелев доверял, вынул бриллианты из его шпаги и продал их в Константинополе... Хотели было дать делу ход, как вдруг узнаёт об этом Скобелев.
— Бросьте... И ни слова об этом.
— Помилуйте... Как же бросить.
— Страм!..
— Так нужно хоть бриллианты выкупить Ведь сабля жалованная!
— Забудьте о них. Как будто ничего не случилось…
При встрече с виновным он не сказал ему ни слова.
Только перестал подавать ему руку. Даже не прогнал его.
— Я его оставил при себе ради его брата...
Потом этот брат, которого за отчаянную храбрость и находчивый ум любил Скобелев, ещё ужаснее отблагодарил генерала за доброту и великодушие, внеся в его жизнь самую печальную страницу, и заставил его ещё недоверчивее относиться к людям...
XI
Доступность Скобелева была изумительна. Нужно помнить, что он принадлежал военной среде, среде, где дисциплина доходит до суровости, где отношения слагаются совершенно иначе, чем у нас. Тем не менее каждый от прапорщика до генерала чувствовал себя с ним совершенно свободно... Скобелев был хороший диалектик и обладал массой сведений, он любил спорить и никогда не избегал споров. В этом отношении всё равно — вольноопределяющийся, поручик, ординарец или другой молодой офицер — раз поднимался какой-нибудь вопрос, всякий был волен отстаивать свои убеждения всеми способами и мерами. Тут генерал становился на равную ногу. Споры иногда затягивались очень долго, случалось до утра, и ничем иным нельзя было более разозлить Михаила Дмитриевича, как фразой:
— Да что ж... Я по дисциплине не смею возражать вам!
— Какая дисциплина! Теперь не служба... Обыкновенно недостаток знаний и скудоумие прикрывается в таких случаях дисциплиной...
Он терпеть не мог людей, которые безусловно с ним соглашались...
— Ничего-то своего нет. Что ему скажешь — то для него и свято. Это зеркала какие-то.
— Как зеркала?
— А так... Кто в него смотрится, тот в нём и отражается...
Ещё больше оскорблялся он, если это согласие являлось результатом холопства...
— Моту ли я с вами не соглашаться, — заметил раз какой-то майор. — Вы генерал-лейтенант!
— Ну так что ж?
— Вы меня можете под арест.
— Вот потому-то на вас и ездят, что у вас не хватает смелости даже на это...
— …У нас всякого оседлать можно, — говорил Скобелев. — Да ещё как оседлать. Сесть на него и ноги свесить... Потому что своего за душой ничего, мотается во все стороны... Добродушие или дряблость, не разберёшь. По-моему, дряблость... Из какой-то мокрой и слизкой тряпки все сделаны. Всё пассивно, косно... По инерции как-то — толкнёшь — идут, остановишь — стоят...
Больше всего он ненавидел льстецов. Господа, желавшие таким путём войти к нему в милость, очень ошибались...
— Неужели они меня считают таким дураком? — волновался он. — Ведь это просто грубо... Разве я сам себя не знаю, что ж это он вздумал мне же да меня самого разъяснять... И не краснея... Так без мыла и лезет...
Зато прямоту, иногда даже доходящую до дерзости, он очень любил.
Ординарцы в этом случае не стеснялись...
— Вы всегда капризничаете и без толку придираетесь!.. — отрезал ему раз молоденький ординарец.
— То есть как же это?
— Да вот, как беременная баба...
— А вам, кажись, рано бы беременных баб-то привычки знать...
Молодой, полный жизни — он иногда просто шалил как юноша...
— Ну чего вы, ваше превосходительство, распрыгались... зазорно... — заметил ему адьютант. — Ведь вы генерал...
Потом он стал куда серьёзнее. Особенно после Ахалтекинской экспедиции. Но когда я его встречал во время русско-турецкой войны, он умёл с юношами быть юношей и едва ли не более весёлым, шумным, чем они. Он умёл понимать шутку и первый смеялся ей. Даже остроумные выходки на его счёт нравились ему. Совсем не было и следа тупоумного богдыханства, которое примечалось в различных китайских идолах того времени... «Здесь все товарищи», — говорил он за столом — и, действительно, чувствовался во всём дух близкого боевого товарищества, что-то задушевное, искреннее, совсем чуждое низкопоклонства и стеснений... К нему иногда являлись старые товарищи, остановившиеся на лестнице производства на каком-нибудь штабс-капитанстве...
— Он с нами встречался, точно вчера была наша последняя пирушка... Я было вытянул руки по швам... А он: «Ну, здравствуй...» и опять на «ты»...
Разумеется, всё это — до службы. Во время службы редко кто бывал требовательнее его. А строже нельзя было быть... В этом случае глубоко ошибались те, которые воображали, что короткость с генералом допускает ту же бесцеремонность и на службе. Тут он иногда становился жесток. Своим — он не прощал служебных упущений... Где дело касалось солдат, боя — тут не было извинений, милости никогда... Мак-Гахан, с которым он был очень дружен, раз было сунулся во время боя с каким-то замечанием к нему...
— Молчать!.. Уезжайте прочь от меня! — крикнул он ему.
Полковник английской службы Гавелок, корреспондент, кажется, «Таймса», при занятии Зелёных гор 28 октября, сунулся было с указанием на какой-то овраг.
— Казак! — крикнул Скобелев.
Казак подъехал.
— Убери полковника прочь отсюда... Неугодно ли вам отправиться обратно в Брестовец? — обратился он к Гавелоку по-английски.
Скобелева обвиняли в том, что он заискивал в корреспондентах, что этим только и объясняются те похвалы, которые они расточали ему.
Я уже говорил выше о том, какая эта низкая и глупая клевета.
Он понимал права печати и признавал их. Он относился к прессе не с пренебрежением залитого золотом болвана, а с уважением образованного человека. Он давал все объяснения, какие считал возможным, разрешал корреспондентам быть на его боевых позициях. Они разом входили в товарищескую среду, окружавшую его. Знание пяти иностранных языков позволяло ему входить в теснейшие отношения с английскими, французскими, немецкими, итальянскими корреспондентами, и те, таким образом, могли лучше и ближе узнавать его, но я, ссылаясь на всех бывших около Скобелева, свидетельствую, что перед нами там не лебезили и никакими особенными преимуществами мы в его отряде не пользовались. Напротив, у других в смысле удобств было гораздо лучше. Там корреспондентам давали казака, который служил им, отводили палатки и т. д. Ничего подобного не делалось у Скобелева. Когда один корреспондент попросил было у него казака, Скобелев разом оборвал его за неуместную претензию.
