— Знаете что, господа? — слышится в темноте чей-то голос.

   — Кто это говорит?

   — Давайте отучим генерала рисковать собой.

   — Как его отучишь?

   — А вот заметили вы, что он терпеть не может, если рядом с ним в опасных пунктах выставляются и другие.

У Скобелева действительно есть эта черта. Рискуя собой, он всегда заботится о безопасности других.

   — Всякий раз, как он выставится на банкете, либо за бруствер уйдёт — сейчас же давайте и мы с ним гурьбой.

   — Чудесно!

Скобелев не заставил себя ждать. Он вернулся оттуда, из-за бруствера, расставив наши секреты. В эту минуту разгорелась перестрелка, и генерал выставился над бруствером, как раз против неприятельского огня. Вокруг сейчас же образовалась целая толпа: ординарцы, штабные, офицерство всё тут было.

   — Что вы, господа, стоите тут... Пули дожидаетесь, что ли? — обращается к ним Скобелев.

   — Мы имеем честь находиться при вашем превосходительстве, — отвечает один из ординарцев, прикладывая руку к козырьку.

Понял и расхохотался.

Повторили другой и третий раз — и Скобелев, пожимая плечами, должен был сходить с бруствера.

Скажут, что человек бравирует. Это, разумеется, так, но всё-таки делается не без толку: началась стрельба у неприятеля, и он хочет по линии огня узнать, какими силами тот располагает. Доносят ему о работах у турок лично убеждается, что они предпринимают. Другой бы положился на донесения своих подчинённых, он полагается только на себя и на свой глаз.

На сегодняшний день была назначена раздача Георгиевских крестов. Больше всех получили сапёры, потому что при занятии и укреплении Зелёных гор они оказали самые важные услуги. Потом следуют артиллеристы скорострельной батареи картечниц.

Вслед за тем разыгрался совсем неожиданный эпизод, который произвёл на солдат сильное впечатление. Надевая кресты Владимирскому полку, Скобелев дошёл до унтер-офицера одной из рот, дрогнувших в памятную ночь 28 октября.

   — Извини меня, но я не могу дать тебе Георгия!.. Того ошеломило... Потемнел весь, бедняга.

   — Ты, может быть, и заслуживаешь его, пусть тебя ротный командир представит к именному кресту. Но пойми, что теперь я раздаю ордена людям, выбранным самими солдатами. А имеет ли право выбирать твоя рота, которая хотя потом и понравилась, но вначале осрамила себя отступлением? Как ты думаешь, можно позволить трусам присуждать Георгиевские кресты?

   — Никак нет... Нельзя, ваше превосходительство...

   — Так ты уж извини меня, а креста я тебе не дам.

Потом наступил черёд тех рот, которые в ночь 28 октября бежали, бросив работу на соединительных траншеях.

   — Я их не хочу знать, передайте им это. Слышите?

   — Слышим, ваше-ство.

   — Я не считаю их своими... Я не буду здороваться с ними. Я не хочу замечать их... Они опозорили ваш славный полк, который так доблестно дрался под Ловцем... Помните эту битву?

   — Помним! — грянуло со всех сторон.

   — Передайте же им... Господин полковник, — обратился Скобелев к полковому командиру, — я вас прошу раз навсегда сообщить офицерам: кто из них в деле будет оставаться позади — тому не место в моей дивизии... Пусть у меня отберут её, а иначе я не хочу командовать, как таким образом...

Я забегу несколько вперёд.

Скобелев после этого действительно не замечал опальных рот. Здороваясь с остальными, мимо этих он проходил молча и не глядя на них. На солдат это действовало.

   — Долго ли это продлится?

   — Когда мне нужно будет сделать что-нибудь смелое, где потребуются надёжные люди, я возьму именно эти роты и убеждён, что они пойдут за мной всюду. Ну, потом расцелуемся и всему конец... Это хорошая наука. После неудач наших я замечаю, что войска, особенно же пополненные резервами, совсем не те, что прежде. Их нужно опять воспитать...

В защиту этих рот нельзя было не привести того обстоятельства, что дело было ночное, в тумане, что резервами пополнены эти роты более других. Все обстоятельства были тут для неуспеха дела.

   — Ведь именные Георгии выше голосовых?

   — Да.

   — Отчего же вы лучшим солдатам даёте именно менее важные — голосовые кресты? — спрашиваю я у одного офицера.

   — А вот отчего. Голосовой он получит сейчас и счастлив, а к именному представишь — ранее трёх месяцев не утвердят, а в это время беднягу двадцать раз убить могут.

Сегодня Скобелев придумал, как обеспечить от неожиданного штурма свой отряд, именно: перед траншеей разбросать телеграфные проволоки. Турецкий телеграф кстати же остался тут. Пусть хоть эту службу сослужит.

   — В франко-прусскую войну, — говорит Скобелев, Германские войска делали то же самое и результаты были удовлетворительные. В самые тёмные ночи французы, подходя, путались в проволоке и шум её предупреждал часовых об опасности.

Через час, когда я проходил по траншее, несколько связок проволоки лежало наготове.

На сегодняшнюю ночь, наконец, было получено разрешение произвести эспланаду.

Ночь скверная. Сырая, дождливая... Грязь — в грязи люди. На банкетах мокро — на этой мокроте сидим... Сверху брызжет крупными каплями. Бурку хоть выжми... Виноградные сучья в печурках, проделанных в массе бруствера, только дымят, не давая тепла и света. Чад так и стелется — дышать трудно... Часовые ёжатся — солдаты привалились один к другому...

Часов в десять вызвали цепь, которая должна будет прикрывать ниши работы перед бруствером.

В полном безмолвии тёмные фигуры поднялись на тёмную насыпь, в сером тумане ночи на одно мгновение мелькнули над бруствером с прямыми линиями ружей, торчком черневшими в воздухе, и не успели мы ещё вглядеться, как гребень был пуст... Минуту за бруствером слышался шорох, крадущийся, подбиравшийся точно к чему-то... Наша траншея погрузилась в мёртвую тишину. Приказано было не отвечать туркам. Сегодня вообще не желательно вырывать их. Позади, шагах в двухстах от нашей траншеи, роется и возводится редут. Если начнутся бестолковые залпы неприятелей — в траншею попадёт немного, а в работающих позади — всё. Я слышу звуки лопат и шуршанье взбрасываемой земли, только подойдя к самому редуту. Роют чрезвычайно тихо, так что послезавтра это укрепление будет не совсем приятным сюрпризом для турок, хотя оно и предпринимается с исключительно оборонительною целью. В темноте слышится нервный, недовольный голос Скобелева, он опять не спит всю ночь.

Рабочих для эспланады сосредоточили на том же левом фланге. Им следовало производить работу как можно тише. Так же тихо перевалили через бруствер. Сейчас же за бруствером начинались перепутавшиеся между собой кусты виноградников, чрезвычайно затруднявших движение из траншеи вперёд, если бы мы предприняли его. Сверх того, этими кустами мог бы воспользоваться неприятель и подобраться к нам незамеченный. Тихий шорох работы скоро разгорелся. Мы отличали за бруствером и шелест осыпающейся листвы, и треск обламываемых сучьев, и стук лопат в перепутанную корнями почву, и скрип стволов под пересекавшими их ножами... Чем громче становилась работа в унылом молчании этой сырой и холодной ночи, тем тревожнее мы. Санитары были уже наготове со своими носилками. Тревога сообщилась всей траншее. Солдаты, в начале ночи спавшие, встали и, прислонясь к брустверу, следят за работой. Они сдержаннее нас... Разве только вырвется у кого-нибудь: «И чего они шумят, дьяволы!»

Шум работы, производимой эспланадой, точно всё удаляется и удаляется от нас, ближе к туркам... Это ещё страшнее. Тише у нас — громче туда, по направлению к этим, вероятно не спящим уже, таборам.

— Ну, теперь борони Боже!.. — вздыхает часовой... — Совсем, должно быть, подошли... Чуть ошибка — сейчас будет тамаша!

   — Кто это сказал «тамаша»? — спрашивает в темноте голос Скобелева. Я не понимаю, как это он ухитряется оказываться везде.

   — Я, — оборачивается часовой.