— Часам к десяти завтра постараемся...
— Какой унтер-офицер у вас будет заведовать работой?
— Митрофан Колокольцев.
— Покажите мне его.
Красивый сапёрный унтер-офицер был приведён к генералу.
— Это ты, голубчик, вчера под огнём рыл траншею?
— Я, ваше превосходительство.
— Ну, вот что, молодец. Если ты мне к завтрашней ночи кончишь батарею, а ночью перед нашим левым флангом выроешь небольшой ложементик, послезавтра я поздравлю тебя Георгиевским кавалером!
— Постараюсь...
— Ну, помни же...
— Коли не убьют — сделаю.
— А убьют — так умрёшь честно, за свою родину...
— Слушаю-с...
— Уж если Колокольцев взялся — так всё будет сделано, — успокаивает волнующегося генерала Мельницкий.
Местность между нашей новоявленной зеленогорской траншеей и турецкими позициями представляет унылую полосу поблекших кустов, мелкого дубняка, сухой лист на котором падает при малейшем прикосновении. В нескольких пунктах высятся грушевые деревья, тоже совершенно голые. Этими деревьями стали пользоваться турецкие стрелки. Они забирались туда и сверху вниз прямо уже в траншее били людей, мнивших себя в полной безопасности. Наконец, это надоело нашим солдатам — они отправились на охоту «за дичью». Перепрыгнут за бруствер и подползают сквозь кусты к дереву. Только что турецкий стрелок наметит новую жертву в траншее и наводит на неё дуло своего «Пибоди», как из-за кустов гремит выстрел, и «дичь», ломая сучья, с глухим стоном падает вниз...
Вдоль траншеи вообще выросло уже много могил. Убитых зарывали тут же; читали над ними молитву, солдаты крестили свежевыкопанную яму — и затем от человека уже не оставалось ничего на божьем свете, ничего, кроме воспоминания да слёз в далёкой деревушке, где напрасно будет ждать семья своего радельца и кормильца...
Чем ближе подходил вечер, тем все становились беспокойнее. Офицеры постоянно выходили на бруствер, всматривались в сумерки, уже сливавшие дали в одну непроглядную мглистую полосу. Часовым было велено глаз не спускать с пространства перед траншеей. Унтер-офицерам приказано не спать и постоянно проверять часовых.
Скобелев несколько раз обошёл траншею.
— Отнюдь не стрелять, — приказывал он. — Лучше скажи... Подходят турки — только приготовьтесь. Чем они ближе, тем лучше. Дула держите ниже, чтобы по команде не бить ворон через голову, а прямо в неприятеля попадать. Без команды отнюдь не смей курка спустить никто. Вскочат турки на бруствер — тут-то и праздник, прямо на штыки их принимай... Не первый раз нам их бить, ребята!.. Ну, как ты станешь целить, если турки наступать начнут? — обращается он к часовому.
Тот взял прицел.
— Ну, в ворону и попадёшь. Вот как нужно!
И он показал ему.
— Пожалуйста, господа офицеры, объясните солдатам, как делать это, — добивался Скобелев.
Стрельба со стороны турок всё усиливается и учащается. Солдатам иной раз и хотелось бы открыть перестрелку, да начальство строго следит за этим. Нервы у отряда напряжены. Несколько беспорядочных выстрелов со стороны наших часовых, и все вскочат на бруствер для бестолковой трескотни, воображая, что турки вот-вот близко и готовится нападение. Турки тоже подхватывают — и пошла писать. В результате — лишняя тысяча зарядов, усталь и — раненые.
Когда совершенно стемнело, Скобелеву доставили обед в траншею, тут же согрели самовар. Туман всё густел и густел; шум шагов в траншее, говор замирали; зарево костров, разложенных тут, высоко отражалось во мгле осенней ночи. По этому отсвету преимущественно целили турецкие часовые...
Скоро стало очень холодно. Сидя на банкетах и опираясь спиной о бруствер, спали солдаты, точно на серой массе торчали серые выступы земляных горбин.
Впереди, по направлению к турецким позициям, в пятидесяти шагах ещё можно различить кусты и деревья, — дальше только огоньки выстрелов в расстоянии двухсот или трёхсот шагов обнаруживают присутствие неприятеля.
Когда в кустах слышится шорох, часовой настораживается. Минуту спустя оказывается, что это наш секрет перебирается или какой-нибудь зверёк ползёт подальше от этих беспокойных мест.
Темнее и темнее становилось... тише турецкая стрельба. Точно и им надоело... До меня доносится бред офицеров... Видно, и у них расходились нервы после всех пережитых ощущений... «Стойко держись...» — шепчет кто-то... и опять тишина, точно всё притаилось здесь, точно в этой траншее стоял я один в царстве мёртвых... Потухли и костры, не шелохнётся и сухой лист на дереве... Только часовые всё пристальнее и пристальнее вглядываются в тёмную даль... Чу! Что-то словно шарахнулось за бруствером — и замерло опять... Нет, вот опять шорох... положительно слышны чьи-то крадущиеся шаги... Часовой встрепенулся и пониже, по направлению шороха, передвинул дуло ружья... Прислушиваешься с бьющимся сердцем, широко раскрытые глаза пристально всматриваются в туман и тьму.
— Не стреляй... — доносится шёпот из-за бруствера, — свой... из секрета.
— Чего там?..
— Не стреляй... разбуди генерала... Турки выходят из своей траншеи, строятся...
— К ружью! — грянуло позади.
Оборачиваюсь — Скобелев уже у бруствера.
— К ружью, ребята!.. На бруствер... Снять секреты!..
Генерал сквозь сон расслышал шёпот, проснулся, вовремя подхватив последнюю фразу солдата, передававшего сведения о движении турок.
Суматоха на минуту — проснувшиеся солдаты стали на банкет и взялись за ружья. Головы их над гребнём бруствера. Точно в заколдованном царстве, всё проснулось в одну минуту.
XVIII
— Я знал, что сегодня будет атака, — шепчет Скобелев. — Смотрите же, братцы, молодцами стоять! Выдерживай его на близком расстоянии, стреляй по команде. Господа офицеры — к своим частям...
— ...Сунется враг на бруствер, в штыки принимай! Ну, как ты его встретишь? — обращается генерал к новичку.
— А вот! — и тот показал снизу вверх штыком.
— Молодец... Однако я боюсь, что турки могут прорваться где-нибудь, — говорит генерал Куропаткину. Мы их, разумеется, выгоним, но на полчаса они наделают суматоху. Приблизить резервы...
Несколько минут ещё — и точно ожили дали... Всё, что впереди было погружено в мёртвое молчание, загремело выстрелами. Турки обнаружили себя. По свойственной им манере, они и теперь подходят — стреляя.
— Сколько их?..
— По линии огня нужно определить, — и Скобелев высматривает таборы, стоя на бруствере.
Впереди во тьме дымится линия зловещих ружейных огней. На версту по крайней мере они растянуты... По густоте огня видно, что и в глубину наступающие части значительны, что это не развёрнутый строй, а Сомкнутые массы подходят. Огни всё ближе и ближе. Над головами у нас свистят, жужжат и стонут тысячи пуль.
Пули ударяются в валы и с шипением уходят в них, другие о деревья бьются... Будто кто-нибудь расплавленный свинец в воду льёт, — точно такой же звук...
Чем тише наша траншея, тем неистовее трескотня у турок. Мы молчим и выдерживаем их ближе...
Турки уже видны близко. Линии их — шагах в семидесяти... При красном блеске выстрелов видны дула ружей и какие-то массы позади. С трескотнёй ружейного огня сливаются ожесточённые крики «алла!»... Где-то на правом фланге у турок даже «ура» наше гремит...
— Батальон — пли!
Момент оглушительного залпа. Чёрный гребень траншеи на мгновение весь одевается в золотую кайму...
Залпы также слышатся и направо, и налево...
— Не давайте им успокаиваться. Пальба рядами! — командует Скобелев.
Вот заговорили картечницы. Вот грянули наши брестовецкие батареи... Турки из Кришина тоже отвечать стали... Несколько шрапнелей разорвало далеко впереди. Одна турецкая граната прямо в массы своих попала.
— Ещё залп!
Опять треск, точно земля рушится под вами. Но сегодня турки удивительно настойчивы. Они уже в сорока шагах. В рядах их смерть, а они всё идут вперёд... Положение становится серьёзным. Скобелев вскакивает уже на бруствер и командует обороной траншеи. Точно ореол для него — эти огни залпов и их отсветы, защитники траншеи в дыму, озарённом красным блеском огня. Мимо них несутся тысячи пуль, некоторые у самой головы впиваются в бруствер, извлекая искры из его землистой массы... Голос Скобелева не смолкает ни на одну минуту. Он слышен и на правом, и на левом фланге траншеи. Он прямо в лицо врагу кидает свои бешеные звуки. Залпы становятся чаще. Какой-то хаос царит кругом, теряешь голову — и сознание отказывается служить тебе.
