— Государь, умоляю вас, вернитесь в замок! Груды обледенелого снега, возле которого вы остановились, охлаждают левую часть вашего тела, от этого именно происходит…

— Отъезжай прочь, Муханов! — бешено крикнул Павел.

Муханов отъехал к заднему берейтору в полном убеждении, что Павел Петрович окончательно сошел с ума.

Седьмого марта в пять часов утра военный губернатор граф фон дер Пален вошел в прихожую императора с обычным ежедневным докладом о состоянии столицы, перед самым моментом, назначенным для приема.

В дверях с графом столкнулся один из придворных и быстро вложил в его руку маленькую записку.

Военный губернатор, сжав записку в кулак, стоял в прихожей, у топившейся печки, рассчитывая, что времени будет у него достаточно прочесть полученную записку и бросить ее в огонь. Прочесть записку он успел, но Павел неожиданно вышел в прихожую, увидел его, позвал и увлек в свой кабинет, плотно и тщательно сам заперев за ним дверь. Пален едва успел сунуть, записку в правый карман.

Спальня служила императору и рабочим кабинетом. Окна выходили на угол Марсова поля, за котором виднелись здания казарм первого Преображенского батальона, крыши Зимнего дворца и сверкающая золотая игла адмиралтейства. Против окон стоял письменный стол с точеной из слоновой кости решеткой изящной работы; множество бумаг и книг лежало на нем в систематическом порядке, отличавшем весь обиход Павла Петровича.

В стене, противоположной входной двери, была другая дверь, которая вела в прихожую парадных апартаментов императрицы.

Глубокая ниша двери была завешана ковром с мистическими изображениями и буквами.

В той же стене был камин, закрытый экраном. Стены во избежание сырости были отделаны белым деревом. На них висело множество ландшафтов работы Верне, Вувермана и Вандермейлена. Пейзажи Жозефа Верне старшего, прославленного восторженным пером Дидеро, изображали виды Тиволи и морские порты городов Бордо, Ларошеля, Рошфора и Диеппа — подарок Людовика XVI, еще дофина, вывезенный Павлом из поездки его в бытность великим князем.

Комната была чрезвычайно глубокая и как бы разделялась на два покоя аркой с занавесью, двигавшейся на кольцах. Там стояла маленькая походная кровать без занавесок, за простыми ширмами. Над ней на стене висела картина Гвидо Рени, изображавшая ангела, шпага и шарф императора. В одном из углов сверкало полное вооружение рыцаря-знаменосца. Кроме того, в передней части покоя, служившей кабинетом, была конная статуэтка Фридриха Великого и портрет этого короля.

Введя военного губернатора в кабинет, император выслушал обычный доклад о состоянии столицы в истекшую ночь и задал несколько вопросов о незначительных вещах. Потом он вдруг схватил Палена за карманы.

— Я хочу посмотреть, что там такое у вас! — сказал он со зловещей улыбкой. — Может быть, любовные письма. Мне хочется узнать ваши сердечные слабости.

На спокойном, благодушном лице военного губернатора не выразилось никакого волнения. Но внутренне он похолодел от ужаса. Какой силой магнетизма проник император в его тайну? Не будь Пален совершенно уверен, что император не мог ни видеть, ни как-либо осведомиться о передаче записки, он подумал бы, что лицо, ее передавшее, изменило и предупредило государя. Обмирая внутренне, Пален сейчас же с комической ужимкой сказал императору:

— Ваше величество! Что вы делаете? Оставьте! Ведь вы терпеть не можете табаку, а я его усердно нюхаю; носовой платок весь пропитан; вы перепачкаете себе руки, и они, надолго примут противный запах!

Император поспешно с брезгливостью отдернул руки.

— Фи, какое свинство! — сказал он.

Потом, пройдясь несколько раз по комнате, он вдруг остановился против Палена и молча смотрел на него минуты две с мрачной пытливостью снизу вверх. Огромный Пален с обычным открытым и светлым выражением перенес инквизиторский взгляд императора. А между тем мурашки поползли у него по спине и конечности стали стынуть и терять чувствительность.

— Господин фон дер Пален! — сипло сказал, наконец, император. — Вы были в Петербурге в 1762 году!

«Вот оно!» — как молния пронеслось в сознании испытуемого. Но, как бы без малейшего участия его самого, голос произнес с холодным равнодушием:

— Да, государь, был. Но что вам угодно этим сказать?

— Вы участвовали в заговоре, лишившем моего отца престола и жизни? — спросил Павел.

И он был страшен в эту минуту. Желто-бледное лицо его расплылось в безобразную, искаженную, мертвую маску, руки барабанили по столу какой-то исступленный марш. Пол медленно стал уходить из-под ног Палена. Но голос его звучал прежним спокойным добродушием, и «зеркало души» выражало открытую простоту честного малого и служаки, когда он сказал:

— Я был только свидетелем переворота, а не действовал.

— Были свидетелем? Да, как? — крикнул император.

— Я был еще очень молод и в низших чинах в Конном полку, — продолжал Пален. — Как субалтерн-офицер я ехал на коне, в рядах полка, не подозревая, что происходит. Но почему, ваше величество, задаете вы мне подобный вопрос?

— Потому, — отвечал император страшным, сиплым шепотом, впиваясь взглядом в лицо Палена и все выколачивая неистовую дробь обеими руками по столу, словно он тем изливал ежеминутно возраставший гнев, предупреждая тем взрыв и отдаляя его, — потому, что и теперь замышляют то же самое, что было в 1762 году.

С молниеносной быстротой в уме Палена прошли тысячи изображений и ему самому странно было, внутренне изнывая в смертной тоске, слышать нимало не смущенный голос свой, сейчас же, нимало не медля, отвечавший:

— Знаю, государь. Я сам в числе заговорщиков.

— Как! Ты это знаешь и участвуешь в заговоре? Что ты мне такое говоришь?! — вскричал, сбитый с толку, император.

— Сущую правду, ваше величество. Должен я сделать вид, что участвую, принимая в резон мою должность. Как могу я узнать, что намерены делать заговорщики, если не притворюсь, что хочу способствовать их замыслам?

— А, это другое, брат, дело! — сказал император, видимо, начиная, верить и значительно успокаиваясь, что сказалось на темпе выколачивания им марша. Но он все еще низал глазами Палена. Внутренне Пален отдохнул, но не дал охватившей его радости избавления от смертельной опасности сказаться в выражении лица и голоса. С деловой сухостью он докладывал:

— Я вступил в число заговорщиков, чтобы следить за всем, и, зная все, иметь возможность предупредить замыслы ваших врагов и охранять вас. Итак, ваше величество, не беспокойтесь, и скоро все станет вам известно.

— Я хочу знать все сейчас, — упрямо сказал император. Но Пален видел, что он уже совершенно ему поверил и внутренне отдыхает, испытывая то же блаженное ощущение минующей опасности, которое только что испытал сам Пален.

— Дайте плоду созреть, ваше величество, — говорил военный губернатор. — Он сам спадет в ваши руки. Вы знаете, что я уже предупредил два заговора против вашей особы.

— Знаю. Ты — верный мне слуга! — дружественно положив руку на плечо Палена и смотря на него изменившимся, мягким, глубоким, задумчивым взглядом, сказал Павел Петрович. — Ты — верный мне слуга! — повторил он с оттенком благодарной признательности.

— Да, ваше величество, я верен, — сказал Пален, и слеза блеснула на его реснице.

— Положение мое, однако, столь же опасно, как было и моего отца. Я удостоверен в этом из источника, который никому, кроме меня, недоступен. Я знаю на этот счет больше, чем знаешь ты. Положение мое опаснейшее, — говорил император.

Пален отвечал:

— Не старайтесь проводить сравнений между вашими опасностями и опасностями, угрожавшими вашему отцу. Он был иностранец, а вы русский. Он русских не любил и удалял от себя. Вы русских приближаете и даровали крепостным, яко свободнорожденным, право присягать священной особе вашей. Вы возводите российское низменное шляхетство в рыцарское достоинство, вводя его сим в круг европейской аристократии. Отец ваш не был коронован, а вы коронованы. Он раздражил против себя гвардию, а вам она предана.