— Во время придворного бала в Версале, — в свою очередь рассказал князь Куракин, — толпа придворных окружила короля. Тут же находился цесаревич, и на замечание Людовика XVI что их теснят, великий князь сказал: «Извините, ваше величество, я в эту минуту считал себя за одного из подданных ваших и, подобно им, находил, что, чем ближе к вам, тем лучше».

Улыбка восхищения появилась на устах старых куртизанов, так был в стиле Версаля этот утонченный образец лести, напомненный Куракиным.

Опять помолчали, погруженные в сладкие воспоминания.

«Бриллиантовый» князь воспользовался минутой, чтобы перевести беседу на события дня. Лица всех выразили крайнюю озабоченность.

— Знаете ли вы, князь, — сказал Шуазель, — кому, собственно, ваш брат обязан немилостью? Граф Федор Головкин сумел представить планы Роберта Вуда своекорыстными…

— Граф Федор? Якобинец? Приятель Платона Зубова? А!.. — слегка вскрикнул пораженный князь. — Да, да, — обращаясь к нунцию, продолжал он, — все Головкины — якобинцы. Но неужели вы не могли бы разъяснить вашему брату Юлию, приобретающему столь сильное влияние на императора, что наше общее дело — борьба с якобинством и восстановление потрясенных революцией основ общества — может пострадать, если происки таких лиц, как Федор, увенчаются успехом?

Молчавший до сих пор нунций пожал плечами.

— Мое влияние на брата ограниченно, — сказал он. — Тем более, что он всецело поглощен орденом и своей женитьбой на вдове Скавронской.

— Он женится на Скавронской? На племяннице покойного Потемкина? И государь соглашается на этот брак?

— На днях графиня Скавронская, невеста моего брата, будет принята при дворе и даже включена в число особ высочайшей фамилии.

— Невероятно! — изумился князь Куракин. — Все, что связано с именем Потемкина, до сих пор было ненавистно императору! Графине пришлось покинуть столицу… А теперь!..

Нунций не сказал ничего на последнее восклицание князя, при всей придворной опытности сбитого с толку на этот раз неожиданностью события.

— Вы забыли, князь, — тихо напомнила Нелидова, — что покойный супруг графини Екатерины Васильевны — внучатый брат Петра III.

— Я должен вам сообщить нечто еще более важное, — сказал граф Шуазель. — Граф Бугсгевден ссылается в его эстляндский замок Лоде.

Зловещее молчание охватило всех сидевших в гостиной.

Екатерина Ивановна вдруг; решительно поднялась на красные каблучки. Тонкие брови ее свела глубокая морщинка.

— Теперь, когда честный Бугсгевден удаляется в изгнание, я знаю свой долг, — сказала она решительно. — Я должна разделить это изгнание с ним и с его женой, моей дорогой подругой. Да, князь, я согласна видеть вашего друга завтра на нашем монастырском празднике, но лишь для того, чтобы высказать ему мою уверенность, что он не воспользуется своей властью воспрепятствовать мне последовать за своей добродетельной подругой в ссылку, куда он ее отправляет!

— Но моя милая Екатерина Ивановна, — заговорил растерянно «бриллиантовый» князь, — такое заявление может вызвать крайний гнев государя. А вы знаете, что в припадках гнева он забывает все и… и вы напрасно кладете голову в пасть льва!

— Вы забыли, князь, что император — рыцарь, — сказала маленькая фаворитка. — Еще не было примера, чтобы он обошелся хотя бы только невежливо с дамой!

— Как? А его поступок с г-жей Жеребцовой? — возразил Куракин. — Говорят, она написала письмо к государю на другой день по восшествии его на престол. Письмо было прелестно. И что же? Император распечатал его, плюнул на бумагу и велел Кутайсову так отдать ей.

Нунций и граф Шуазель улыбнулись.

— Фуй, князь, как вам не стыдно передавать такую низкую сплетню! — в негодовании сказала Нелидова. — Возможно ли, чтобы император поступил так с письмом женщины, хотя бы это и была низкая куртизанка и сестра Платона Зубова!

— Однако Жеребцова сама рассказывала это летом и прибавляла, что не простит государю такого поступка с ней, — настаивал Куракин, озлобленный на то, что фантастическое решение старой, монастырки губило все его надежды на завтрашний день.

— Если это сделал, то, вероятно, слуга, а не господин. Этот презренный Iwan способен именно на такую лакейскую выходку! Но… довольно об этом, князь! Мое решение вам известно, оно неизменно. Ибо это — мой долг. Дорогой граф, — обратилась она к Шуазелю, — вы хотели посмотреть мои рисунки, чтобы исправить погрешности вашим несравненным карандашом…

— Дорогая mademoiselle, — сказала, поднимаясь, принцесса Тарант. — Теперь я оставлю вас. Князь, — обратилась она к Куракину. — Вы не откажетесь проводить меня к г-же Делафон?

— О, да, принцесса, я должен засвидетельствовать свое почтение высокой начальнице и воспитательнице прелестных монастырок! — отвечал князь.

Начались взаимные реверансы и поклоны.

— Идемте, князь; припомним былое прекрасное время с г-жей Делафон!

С этими словами старая статс-дама Марии-Антуанетты удалилась из покоев фрейлины Нелидовой.

Екатерина Ивановна, между, тем, передвигаясь быстро и неслышно на высоких каблучках, собрала рисунки и карандаши и все это представила на суд Шуазеля.

Это были виды различных мест: Павловска, Гатчины, Петергофа и Царского Села, пасторальные сцены к идиллиям французских поэтов и несколько изображений императора Павла Петровича в домашней обстановке.

Шуазель рассматривал с улыбкой неизменного восхищения рисунки и рассыпался в самых утонченных комплиментах.

Нелидова предлагала ему карандаши, но Шуазель отстранял их, уверяя с полной искренностью, как казалось, что поправлять в этих прелестных рисунках решительно нечего.

Он передавал рисунки нунцию; который с самыми разнообразными ужимками немой адорации на подвижном лице, каждый раз, взглянув на бумагу, кланялся художнице.

Это привело Екатерину Ивановну в детский восторг. Забыв все горести, она весело улыбалась.

Один из рисунков особенно заинтересовал графа.

Он изображал лунную ночь, стремительно текущие воды реки, темные деревья над ней и обломленную колонну на берегу. В то время, как другие рисунки с тщательной тушовкой и вырисовкой всех мелочей, казалось, были начерчены перышком беззаботной колибри, в этом изображении проявилась неожиданная сила скорбного выражения и движения.

— Это прекрасно! — сказал нунций.

Но Екатерина Ивановна поспешно взяла из его рук рисунок. Брови ее свелись и опять набежала морщинка между ними.

— Ах, как попал сюда этот рисунок! — сказала она. — Это изображение ужасного призрака моего несчастного детства! Ses eaux si dien ombragèes d'arbre toufus qui effrayaient mon enfance!.. Это река в смоленском селе, нашем, Климятнине, с глубокими, черными стремительными водами, с мрачными старыми, тенистыми деревьями. Мне рассказали о духах, живущих в черной воде… Как это? Водяники, седые, злые старики и девушки с зелеными волосами, которые завлекают прохожих и топят их… И там была еще одна несчастная — крестьянская девушка, лишившаяся рассудка от жестокого обращения своих господ. Она часто бродила в речных тростниках, плакала и хохотала… Ах! И теперь часто мне снится все это и я просыпаюсь с бьющимся сердцем, в слезах!..

Екатерина Ивановна взяла рисунок и поспешно заперла его в один из пузатых, с инкрустациями и толпою фарфоровых фигурок на верхней крышке, шкафчиков на ножках, теснившихся среди другой прихотливой мебели гостиной.

— Дорогой граф, лучше оцените вот эти рисунки, — продолжала она, отбирая несколько листков. — Государыня императрица Мария Федоровна дала мне мысль для них — стих Люцилия: «Где можно чувствовать себя лучше, как не в недрах собственной своей семьи?» Я полагаю поднести эти рисунки высоким гостям нашего монастырского праздника.

Она задумалась на мгновение и сидела, подперши пудреную головку. Граф и нунций с особенным выражением рассматривали идиллические семейные сцены, поднесение которых Павлу Петровичу теперь имело значение весьма ясного намека.